Игорь Царёв
Я рядовой словарного запаса
Стихи бывают, как листы осоки
Не прочитать, не искромсав души.
В них корни слов сквозь строки
гонят соки,
Суть отделяя от предлогов лжи.
По тонкой грани между тьмой и светом,
Сквозь рифмы,
как сквозь рифы корабли,
Проводят нас Верховные Поэты
К божественному краешку земли…
Я не ношу атласные лампасы
И не смотрю на рифмы свысока
Я рядовой словарного запаса,
Я часовой родного языка.
Неровной строчкой гладь бумаги вышив,
Пишу, еще не ведая, о чем,
Но ощущая, будто кто-то свыше
Заглядывает мне через плечо.
У Тучкова моста
Этот город (гранит – вода
и опять гранит)
Как награду носит северную звезду.
И на черный день
свечи белых ночей хранит,
Так как видит солнце от силы
сто раз в году…
Книгочей, привыкший к выездам
и балам,
Старый франт,
сумевший гордости вопреки
Научиться жить разрезанным пополам
Беспощадным течением времени и реки.
Холодна Нева и жилиста от дождя
То с ленцой выгрызает черствый кронштадтский бок,
То мосты, как вставные челюсти разведя,
Хочет Бога уже попробовать на зубок…
А цепные львы по набережным сидят
И следят за тобой с прищуром, мол, кто таков?
Будешь выглядеть, как еда, и тебя съедят,
Не оставив на память и эха твоих шагов.
По весне во дворах-колодцах стоит вода,
Голубей на блокадных крышах победный гимн…
Но порой в темных окнах такая мелькнет беда,
Что и крох ее не дай Бог городам другим.
* * *
Марине Цветаевой.
Когда в елабужской глуши,
В ее безмолвии обидном
На тонком пульсе нитевидном
Повисла пуговка души,
Лишь сучий вой по пустырям
Перемежался плачем птичьим…
А мир кичился безразличьем
И был воинственно упрям…
Господь ладонью по ночам
Вслепую проводил по лицам
И не спускал самоубийцам
То, что прощал их палачам…
Зачтет ли он свечу в горсти,
Молитву с каплей стеарина?
Мой Бог, ее зовут Марина,
Прости бессмертную, прости.
В гостях у Северянина
Все березы окрест расчесав на пробор,
Ветер трется дворнягой о санки.
Проплывает над полем Успенский собор,
Пять веков не теряя осанки.
И такой воцаряется в сердце покой
Не спугнуть его, не расплясать бы…
И смиренно молчу я, касаясь рукой
Северянинской старой усадьбы.
Ну, казалось бы, крыша, четыре стены,
Но не скучною пылью карнизов
Воздух таинством грамоток берестяных
И рифмованной дрожью пронизан.
Здесь проходят века сквозняком по ногам,
Время лапой еловою машет.
И играет скрипучих ступеней орган
Тишины королевские марши.
Потаенной зарубкою, птичьим пером,
Волчьим следом отмечено это
Заповедное место для белых ворон,
Неприкаянных душ и поэтов.
Ледяной горизонт лаконичен и строг
Совершенством пугает и манит.
И звенит серебро северянинских строк
Талисманом в нагрудном кармане.
В белоснежной сорочке босая зима
Над Шексною гуляет да Судой.
Вместе с нею построчно схожу я с ума,
Или вновь обретаю рассудок?
Уходя, хоть на миг на краю обернусь,
Залюбуюсь пронзительным небом…
Я вернусь, я еще непременно вернусь,
Пусть, хотя бы, и выпавшим снегом.
Забываем
День вчерашний забываем
в простодушии своем,
Словно брата убиваем
или друга предаем.
Что там явор кособокий,
что усталая звезда,
На беспамятстве и боги умирают иногда.
Под больничною березкой
ходят белки и клесты,
А за моргом – ров с известкой,
безымянные кресты.
Там уже и Хорс, и Велес,
и Купала, и Троян…
Только вереск, вереск,
вереск нарастает по краям.
Прячет память под бурьяном
перепуганный народ,
А беспамятная яма
только шире щерит рот
И юнца сглотнет, и старца…
Отсчитай веков до ста,
Рядом с Хорсом, может статься,
прикопают и Христа.
Все забыто, все забыто,
все прошло, как ни крути,
Только лунный след копыта
возле млечного пути,
Только Волга над Мологой,
кружит черною волной,
Только небо с поволокой,
будто в ночь перед войной.