Вопрос, вынесенный в заголовок, не так уж и прост; это видно из многочисленных противоречий в высказываниях об идеологии. Одни радуются тому, что мы наконец-то избавились от идеологии; другие убеждены, что она нам крайне необходима. Одни относятся к внесённому в Конституцию запрету на какую-либо идеологическую монополию полезной для страны; другие считают, что этот запрет вреден. При этом даже те, кто высказывается за идеологию, понимают её неоднозначно: одни говорят об идеологии развития, другие – об идеологии нравственности и т. д.
Чтобы внести окончательную ясность в вопрос о том, что такое идеология, нужно обратиться к очень важному, но малоосознаваемому аспекту становления материалистического мировоззрения. Его основы формировались, как известно, в условиях ментальной атмосферы европейского Просвещения XVIII-XIX вв. Причём уже тогда вскрылся недостаток нового мировоззрения: оно принципиально не нуждалось в таких ценностных понятиях, как “добро” и “зло” – “относительных”, а потому несущественных, “вторичных” с материалистической точки зрения, понятиях. В то время как реальная управленческая практика в них крайне нуждалась: ведь руководить массами людей намного легче, если управлять их эмоциями – их пониманием добра и зла.
Исходя из таких вот управленческих соображений во Франции времён Великой Революции был создан Институт “для изучения мыслей людей”. Его основатели, первопроходцы в деле создания технологий управления массовым сознанием, не без оснований утверждали, что идеология должна изменить лицо мира. Не случайно роль Института высоко оценил Наполеон, сам бывший его членом и понимавший его политическое значение. Понимавший настолько, что идеологов, претендовавших на равноправное с ним участие во власти, укоротил своей статьёй в газете, где выразился о них как о тех, “кто дурит людям голову” (С. Г. Кара-Мурза. Идеология и мать её наука).
Сказанное объясняет, почему комбинация из материалистического мировоззрения и идеологического дополнения к нему вовсе не была самостоятельным изобретением партийных руководителей СССР. На самом деле она представляла собой давно и хорошо отлаженную технологию управления массовым сознанием.
Вот пример того, как эта технология “работала” на протяжении всего XX века. В его начале прогрессивная общественность России была настроена крайне отрицательно в отношении капиталистической формы хозяйствования и крайне положительно – в отношении его социалистической формы. А в конце ХХ века мы наблюдали уже диаметрально противоположную картину. Но думать, что смена ориентиров прогрессивной общественности совершилась под влиянием серьёзной аналитической работы и взвешенной проработки пережитого опыта – нет никаких оснований. Если бы анализ пережитого опыта и вправду имел место, то было бы принято во внимание, что трудности, испытанные Россией в ХХ веке, не имеют никакого отношения к “социалистической форме хозяйствования”. То есть было бы учтено, что процессы раскрестьянивания и индустриализации сами по себе не имеют ничего общего с “социализмом” и лишь случайно совпали с ним по времени; что сущностные причины выпавших на долю страны разрушительных войн достаточно универсальны для любых эпох; что крайности воинствующего атеизма тоже не определяют специфики “социализма” и что климатические особенности страны в принципе исключают слепое копирование любого чужого опыта, будь-то теоретический марксистский или практический рыночный.
Если бы, повторяю, всё это учитывалось, то мы не метались бы из крайности в крайность, а спокойно занимались улучшением того, что имеем, исходя из соображений одной лишь целесообразности. Но поскольку наблюдалось именно метание из крайности в крайность, то приходится думать, что за сменой ориентиров стоит нечто иное, нежели здравый смысл и трезвый расчёт.
“Нечто иное” и называется “идеологией”, суть которой – в контроле над свойством сознания принимать своё эмоциональное отношение к словам за их понимание. Когда, скажем, в начале XX века была поставлена задача сформировать в массовом сознании положительное отношение к слову “социализм” и отрицательное – к слову “капитализм”, то второе стали увязывать с эксплуатацией человека человеком, а первое – с освобождением от такой эксплуатации. А когда в конце того же века было решено скомпрометировать первое слово и заставить молиться на второе, то первое, соответственно, стали увязывать с “бесхозяйственностью” и “нерентабельностью”, а второе – с “предприимчивостью” и “эффективностью”. И по той же схеме было скомпрометировано понятие “социальной справедливости”, которое стали увязывать с “шариковщиной”, то есть с принципом “отнять и поделить”. Хотя на самом деле социальная справедливость проявляет себя равенством не достатков, а возможностей – равенством, достигаемым благодаря “социальным лифтам”. А “отнять и поделить” – это, действительно, принцип люмпенов-шариковых и либеральных “реформаторов”, отнявших у людей их общенародную собственность и поделивших её между собой.
Идеология “работает” потому, что смысл понятий “социализм” и “капитализм” всегда намного шире их текущих значений. Что и позволяет при желании играть словами, называя ту или иную западноевропейскую страну социалистической (“шведский социализм”, “швейцарский социализм”), а, скажем, нэповский СССР или ден-сяопиновский Китай – капиталистическими (“государственный капитализм”). Но от игры словами рукой подать до их переосмысления, – достаточно сообщить каждому слову нужный эмоциональный заряд, который и будет принят за “правильное” понимание смысла слова. То есть всё, действительно, решает искусственно возбуждаемое эмоциональное отношение – положительное или отрицательное – к словам. Нужно лишь организовать это искусственное возбуждение – с помощью политической пропаганды и средств массовой информации.
Разумеется, такая пропаганда применима не только к понятиям “социализм” и “капитализм”, но и к любым другим. А эффективна она потому, что в свете “теории отражения” (логического следствия из теории исторического материализма) смысловая структура языка стала пониматься крайне примитивно – как непосредственное отражение окружающей действительности. Реальная же сложность языка: его метафоричность, его полисемантичность, его символическая и метаязыковая функции – начисто выпала из поля зрения тех, кто принял “теорию отражения” всерьёз.
Как следствие, реальная сложность языка стала восприниматься управляемым большинством или как простое “украшательство” языка, или как проявление его ненужной избыточности, отвлекающей от здравого смысла и текущих практических нужд. С другой стороны, эта сложность была монополизирована управляющим меньшинством, чтобы стать в его руках мощнейшим инструментом манипуляции массовым сознанием. Неудивительно, что язык в этих руках превратился в универсальное средство господства над людьми. Как и сами люди стали “рабами слов” – рабами пропагандистских мантр, выдаваемых за “научные”.
Сергей Горюнков
