Вот уже второе столетие отечественный социум зомбируется мантрой: “общественное бытие определяет общественное сознание” (в просторечии: “материя первична, сознание вторично”). В массовое сознание эта мантра вбита, как огромный гвоздь, на который вешается абсолютно всё: от объяснения мировых процессов и оправдания глобальных социально-политических экспериментов до “само собой разумеющихся” предпосылок массового стиля мышления и всего того, что из них логически вытекает.
Но откуда эта мантра взялась на нашу голову? И в силу каких причин она возымела такую безраздельную власть над умами?
Если задуматься над этими вопросами всерьёз, то начнут выявляться чрезвычайно интересные вещи. Например, станет ясно, что указанная мантра возникла не как результат осмысления полученных опытным путём данных, а как логическое следствие из умозрительной посылки, преждевременно принятой за аксиому. А ближайший первоисточник посылки обнаружится в концепции социального прогресса” (“от дикости к цивилизации”, “от худшего способа жизнеустройства к лучшему”, “от мрака невежества к свету знания”), разработанной идеологами европейского Просвещения: Фонтенелем, Тюрго, Кондорсэ и др.
Ясно, что идея прогресса, будучи продуктом философского образа мышления, а не опытно-выверенного знания, не имеет к науке никакого отношения. Но почему тогда в материалистически-ориентированном мышлении за идеей прогресса до сих пор сохраняется статус основной тенденции исторического развития – его определяющего и направляющего вектора, инструмента, обеспечивающего строгую научность подхода к изучению прошлого?
Ответ шокирующе прост. В XVIII веке эта идея была оснащена вульгарно-механистической схемой развития “от простого к сложному, от низшего к высшему”, и в таком виде использована для обоснования ранних вариантов идеи эволюции. Затем полученная ментальная конструкция приняла форму дарвинизма, научная ущербность которого осознавалась уже самим Ч. Дарвином. “Знаю, – писал он, – что едва ли возможно определить ясно, что разумеется под более высокой или более низкой организацией”, “это область очень запутанного вопроса”. Да и профессиональные оппоненты Дарвина из числа его современников тоже понимали, что дарвинизм не только и не столько биологическое, сколько философское учение – вершинное проявление механистического материализма (так, например, считал Н. Я. Данилевский). И на то же указывали позднейшие критики естественного отбора.
Тем не менее, именно дарвиновская концепция легла в основу изучения социальных процессов и с помощью разного рода “диалектических” натяжек, призванных отвлечь внимание от примитивной схемы развития, была преподнесена общественности в качестве “диалектического и исторического материализма”. (Как писал К. Маркс в письмах к Ф. Энгельсу и Ф. Лассалю, именно дарвинизм послужил естественнонаучным обоснованием его взглядов). А в XX веке та же материалистическая конструкция, дополненная гипотезами абиогенеза и Большого взрыва (никем до сих пор не доказанными), и вовсе обрела статус общенаучного эволюционно-исторического мировоззрения.
Эта-то умозрительная конструкция и представляет собой предельно наглядное в своей полноте воплощение принципа “историзма” – материалистической точки зрения на развитие природы и общества. Конструкции при её изготовлении постарались придать товарный вид, засунув грубую механистическую болванку в респектабельную “диалектическую” упаковку. А профессиональные пиар-технологии, “заточенные” под пропаганду социальных революций, обеспечили ей устойчивый общественный спрос. В то время как на самом деле за конструкцией не стоит ничего кроме зомбирующей мантры, искусственно раздутой до размеров “научной картины мира”.
Стоит ли после этого удивляться, что так легко обрушилась страна, в теоретическую основу строительства которой изначально была заложена “мантра замедленного действия”?
Сергей Горюнков