В недавнее время появилось множество публикаций о последних годах жизни великого русского поэта Сергея Есенина. Их авторы делали ссылки на уголовное дело четырех поэтов №2037, но никто полностью не публиковал протоколы допросов. Этот пробел решил восполнить известный русский журналист с полувековым опытом работы Евгений Гришин. Ему представилась возможность снять копии с уголовного дела. Сегодня мы публикуем материал Евгения Гришина. Ну а читатели сами сделают выводы о том, какой была жизнь поэта перед его гибелью.
Вернувшись в августе 1923 года из путешествия по Европе и Америке, Сергей Есенин переживает сложный период осмысления увиденного в мире чистогана и наживы, революционных событий в родной стране. В очерке о путешествии “Железный Миргород” поэт отмечает: “Да, я вернулся не тем. Много дано мне и много отнято. Перевешивает то, что дано…”.
Перед ним встает мучительный вопрос: “Куда несет нас рок событий?”. Ответить на него было нелегко. Вокруг он видит голодные, опустевшие деревни и села, неухоженные поля, разруху, раздор и озлобленность в людях: “Что-то злое во взорах безумных, непокорное в громких речах. Жалко им тех дурашливых, юных, что сгубили свою жизнь сгоряча”, – пишет поэт и с горечью замечает: “Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли”. Есенина пугает суровость революции, ее чугунный шаг через привычный уклад деревень с их своеобразной поэзией, уютом, простодушием. Он опасается, что революция, город, неся очевидное благо всему обществу, задушит избяную Русь “каменными руками шоссе”, что строительство будущего с фатальной неизбежностью похоронит все русское, национальное, и в новой жизни поэт останется одиноким, чуждый всем. С потрясающей силой и искренностью Есенин говорит об этом в поэме “Русь советская”:
А жизнь кипит.
Вокруг меня снуют
И старые, и молодые лица,
Но некому мне шляпой поклониться,
Ни в чьих глазах не нахожу приют.
И в голове моей проходят роем думы:
Что родина?
Ужели это сны?
Ведь я почти для всех здесь пилигрим угрюмый
Бог весть, с какой далекой стороны.
Эти муки переживания за судьбы Родины, русского народа, наблюдаемый “развороченный бурей быт” накладываются на разлад и неустроенность в личной жизни. Вскоре по возращении из-за границы он разошелся с Дункан. “Есенин страшно мучился, не имея постоянного пристанища, – вспоминает поклонница поэта Анна Назарова. – На Богословском комната нужна была Мариенгофу, на Никитской в одной комнатушке жили я и Галя Бениславская. Он то ночевал у нас, то на Богословском, то где-нибудь еще, как бездомная собака, скитаясь и не имея возможности ни спокойно работать, ни спокойно жить. Купить комнату – не было денег”.
У Есенина были знакомые из числа высших руководителей советской России. Он был вхож в рабочий кабинет Л.Б. Каменева, председателя Моссовета. Его стихи любил Лев Троцкий. Но никто из “стоящих у кормила” власти не проявил заботы о бытовом устройстве поэта. Сам же он “не умел цепляться за возможности, пробиваться”, опасаясь обвинений в личной выгоде, стремлении урвать что-то для себя. Рассказывают о его встрече с Дзержинским. “Как это вы так живете?” – спросил руководитель ВЧК. “А как?” – переспросил Есенин. “Незащищенным”, – ответил Дзержинский, проникающим взором увидевший то, что иногда не замечали друзья и близкие поэту люди. Поэт действительно жил “незащищенно”. В нем не было той внутренней брони, которая делает человека духовно неуязвимым. Он не мог противостоять натиску дурных людей, губительных влияний.
Личная неустроенность сочеталась с непрерывными стычками с “литературными фельдфебелями” из числа бесталанных ревнителей пролетарской поэзии, идейным и творческим разрывом с группой имажинистов. Он прекращает сотрудничество с созданным по его инициативе журналом “Гостиница для путешествующих в прекрасном”. “Из-за границы Есенин вернулся раздраженный и злой, – вспоминает журналист Лев Повицкий. – Участились его скандальные выходки в ресторанах и пивных Москвы. Его снова окружили “друзья-приятели” – в большинстве своем поэты из “крестьянского” лагеря, “мужиковствующие”, как их называл Маяковский”. “Друзьями-приятелями” были поэты Алексей Ганин, Сергей Клычков, Петр Орешин. Одно время бедствующий, бездомный А.Ганин ночевал вместе с Есениным в комнате Г. Бениславской, которая нелестно отзывается о нем как “опустившемся, обнаглевшем попрошайке, озлобленным на весь мир неудачнике”. Есенин кормил и поил его за свой счет, давал свою обувь, одежду. В подобном же бедственном положении находились С. Клычков и П. Орешин.
В этой атмосфере нужды Есенин предлагает друзьям-поэтам организовать издание журнала “Россияне”. За помощью и поддержкой в реализации этого проекта они пишут коллективное письмо в ЦК РКП (б) с просьбой “уделения со стороны рабоче-крестьянской власти внимания к нашим творческим достижениям, предоставить возможность самостоятельно издавать свои книги, пользоваться сметой при Госиздате на тридцать печатных листов в месяц, с самостоятельной редакцией и распределением печатного материала”.
В ожидании ответа из ЦК и материальной подпитки поэты 25 октября участвуют в “Вечере русского стиля” в Доме ученых: читают стихи, рассказывают о своем творчестве. 1 ноября Есенин получает письмо от коллектива 3-й Типографии Транспечати с просьбой “читать стихи на вечере в честь 6-й годовщины Октябрьской революции в доме Наркомпроса”. Он готовит издание сборника “Москва кабацкая”, внимательно следит за всеми литературными новинками. На столе у него постоянно лежат последние номера журналов “Красная новь”, “Прожектор”, “Красная нива”, альманах “Круг”. Но какой-то злой рок той осенью преследует поэта. Неоднократно, помимо своей воли Есенин оказывается в центре скандалов, которые с удивительной методичностью возникают вокруг него. “Пострадавшими”, случайно или нет, оказываются лица еврейской национальности, поэтому заурядная ссора или стычка приобретает межнациональную окраску, истолковывается как проявление антисемитизма. А такие проявления в то время были отнесены к числу серьезных видов уголовно наказуемых преступлений (Декрет СНК от 25.07.1918 г. “О борьбе с антисемитизмом и еврейскими погромами”). На страницах газет, которые предвзято описывают эти инциденты, он выглядит хулиганом и скандалистом.
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот – и веселый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист.
Так беспощадно поэт отзывается о себе самом. Не имея постоянного, собственного жилья, Есенин много времени проводит в кафе “Стойло Пегаса”, превратившемся за время его отсутствия из “поэтического кафе” в типичный кабак. Там и случались скандалы. Давая показания по одному из них в отделении милиции, Есенин признавал, что у него “вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция…”. Сотрудники правоохранительных органов к этому добавляют, что поэт в момент задержания ругал их “хамами, сволочами, взяточниками, жандармами…”. На другой день поэт, признав себя виновным в хулиганстве, был освобожден, дав подписку о невыезде “без разрешения на то властей из г. Москвы и губернии”.
Во вторник 20 ноября Есенин, Ганин, Клычков и Орешин, не дождавшись ответа из ЦК на коллективное письмо, идут в Госиздат для переговоров об издании журнала и книг. Получив обнадеживающие заверения в поддержке представленных планов, поэты заходят в столовую на Мясницкой улице, ужинают, пьют пиво, горячо обсуждая содержание, редакционный состав, сроки выпуска журнала “Россияне”. С карандашом в руках высчитывают стоимость бумаги, типографских работ, тираж, направленность издания. Согласились, что это должен быть русский журнал для поэтов, выходцев из крестьян. Писатели других национальностей, по мнению Есенина, не глубоко вникают в особенности русского характера, плохо понимают суть национального своеобразия России. При этом эмоционально рассуждали о засилье в русской литературе лиц еврейской национальности. Во время обсуждения поэты заметили, что к их разговору пристально прислушивается сидящий за соседним столиком мужчина. Возмутившись, Есенин крикнул ему: “Убери уши, а то залью в них пиво”. Незнакомец быстро вышел, приведя постового милиционера, который доставил всю компанию в 47-е отделение милиции.
После допроса на четырех поэтов – Есенина Сергея Александровича, Клычкова Сергея Антоновича, Орешина Петра Васильевича, Ганина Алексея Алексеевича – было заведено дело № 2037 (архивный № 535), обвиняемых по статье 86 уголовного кодекса, переквалифицированной позднее на статью 59, пункт 6. Есенин заполнил “анкету для арестованных и задержанных” с примечанием “лица, давшие неверные показания в анкете, будут подвергнуты строжайшей ответственности”. В графе «партийная принадлежность» указал – беспартийный, профессия – поэт, место работы – с 1914 по 1923 год работал по журналам и газетам; на какие средства жил – на средства заработанные, отношение к воинской повинности – освобожден, место жительства – Богословский пер. 3, кв. 46; владеет ли недвижимым имуществом – нет, привлекался ли к ответственности по суду – нет. Подпись заключенного – Сергей Есенин”.
В протоколе допроса указывается: “возраст – 28 лет, происхождение – крестьянин Рязанской губ., с. Константиново; место жительства – Брюсовский пер., д. 2, корпус “Правды”, кв. 27; проживает по Богословскому пер., д. 3, кв. 46; род занятий – поэт, сотрудничает в “Известиях”, “Красной нови” и “Ниве”; семейное положение – разведен, в данное время живет без регистрации, от первой жены 2-е детей; имущественное положение – в деревне есть надел земли, зарабатывает в месяц приблизительно 25 червонцев; образование – 2 курса учебы в университете Шанявского; политическое убеждение – сочувствую советской власти и РКП(б); до февральской революции был в дисциплинарном батальоне за отказ писать стихи за царя, 4 месяца был на военной службе; до Октябрьской революции был дезертиром и жил на Севере; с Октябрьской революции до ареста писал стихи и статьи в “Известиях” и других периодических изданиях, в 1922 году на аэроплане с разрешением вылетел в Германию, из Германии в Бельгию, из Бельгии в Париж, затем в Америку, из Америки во Францию, из Франции был выслан в Голландию, а из Голландии в Берлин и оттуда вернулся в Россию в августе 23 года”.
Показания Есенина написаны черными чернилами на одном листе: “По дороге из редакции я, Клычков, Орешин и Ганин зашли в пивную. В разговоре мы касались исключительно литературы, причем говорили, что зачем в русскую литературу лезут еврейские и др. национальные литераторы, в то время, когда мы, русские литераторы, зная лучше язык и быт русского народа, можем правильнее отражать революционный быт. Говорили о крахе пролетарской поэзии, что никто из пролетарских поэтов не выдвинулся, несмотря на то, что им давались всякие возможности. Жаловались на цензуру, говоря, что она иногда, не понимая, вычеркивает некоторые статьи или произведения. Происходил спор между Ганиным и Орешиным относительно Клюева, ругая его божественность. Говорили: если бы его произведения стали печататься, то во всяком случае без Бога. К нашему разговору стал прислушиваться рядом сидящий тип, выставив нахально ухо. Заметив это, я сказал: “Дай ему в ухо пивом”. После чего гр-н этот встал и ушел. Через некоторое время он вернулся в сопровождении милиционера и, указав на нас, сказал, что “это контрреволюционеры”. Милиционер пригласил нас в 47 отд. милиции. По дороге в милицию я сказал, что этот тип клеветник и что такую сволочь надо избить. На это со стороны неизвестного гр-на последовало: “Вот он, сразу видно, что русский хам-мужик”, на что я ему ответил: “А ты жидовская морда”. По дороге в милицию и в самом здании милиции мы над этим типом издевались, причем и он не оставался в долгу. В комнате, где мы были помещены, на вопрос, из каких я происхожу, заданный деж. милиционером, я под испанскую серенаду пропел, что “вышли мы все из народа”, причем слова не коверкал и не придавал им еврейского акцента. В милиции я не говорил, что “Троцкий и Каменев хотя и происходят из еврейской семьи, но сами не любят жидов”. В милиции вообще никаких разговоров о “жидах” и политике не было. Признаю себя виновным в оскорблении типа, нас задержавшего, оскорбления наносил словами “жидовская морда”, причем отмечаю, что и тот в свою очередь также оскорблял нас вперед “русскими хамами-мужичье”. Более показать ничего не имею. Протокол записан с моих слов и мною прочитан. О еврейских погромах я ничего не говорил. К сему подписываюсь: С. Есенин” (в документах сохраняется текстовая стилистика оформителей дела).
“Протокол допроса: Роткин Марк Вениаминович, 39 лет, мещанин г. Дусны Вилинской губ., комендант и ответственный контролер М.С.П.О (Московский совет производственных объединений), женат, 3 детей, беспартийный, образование среднее, сочувствует соввласти и РКП(б), с 16 лет был конторщиком и рабочим счетоводом, в армии не служил по болезни, до Октябрьской революции работал на Инструментальном заводе в Москве, не судился, проживает: М. Кодличский пер., д. 2, кв. 9”.
Показания Роткина М.В. на трех страницах: “20 сего ноября в 7 часов веч., возвращаясь со службы, я зашел в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбужденному их состоянию и по несдержанному поведению, я понял, что они сидят здесь довольно долго и что они до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива. Но вместе с тем видно было, что они были далеко не настолько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчет в своих действиях. Они вели между собою разговор о советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я, однако, смог заключить, что двое из этих граждан не только нелояльно относятся к соввласти, но и враждебно. Спустя минут 5, музыка перестала играть. Один из этих четырех граждан в это время встал со своего места и приблизительно на 1 минуту куда-то вышел. Возвращаясь на свое место и проходя мимо моего стула, я инстинктивно почувствовал, что он обратил на меня особое внимание. Усевшись на свое место, гражданин этот стал переглядываться со своими сотоварищами, желая обратить их внимание на меня. Сотоварищи, очевидно, поняли его. Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях “Нашей России” виноваты жиды. Видя, что я им не отвечаю и что я стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громче стали шуметь и ругать “паршивых жидов”. При этом один из них жестами рук показывал, как нужно жидов бить и душить. Затем эти же двое граждан говорили о том, что в существовании черной биржи виноваты те же жиды-биржевики, которых поддерживают “их Троцкий и Каменев”. Такое оскорбление вождей русской революции меня до глубины души возмутило, и я решил об этом заявить в отделение милиции для составления протокола. Я обратился к ближайшему постовому милиционеру с просьбой отправить этих четырех граждан в отделение милиции. Но они оказали сопротивление и при задержании начали скандалить и угрожать мне побоями, говоря при этом, что паршивый жид не имеет права задерживать таких знаменитых литераторов, как мы. Милиционер попросил меня вызвать еще одного милиционера на помощь, и когда последний явился, задержанные последовали в отделение милиции. По дороге задержанные вели себя, как пьяные хулиганы, продолжая оскорблять и кулаками угрожать побоями. Милиционерам с трудом удалось оградить меня от насилия. Должен отметить, что на эти личные оскорбления я им не отвечал, а лишь просил милиционеров предложить им молчать и не оскорблять меня. Когда они были доставлены в 47 отд. милиции, они и там стали шуметь и ругать жидов и приставать ко мне, ввиду чего дежурный надзиратель распорядился вывести их в резерв, на что один из них ответил: “Даже и здесь царство жидов”. Я просил о поведении этих граждан в отделении милиции занести в протокол, но т. дежурный мне заявил, что об этом, а также о том, что один из граждан предлагал ему деньги, будет сообщено начальнику особым рапортом. В отделении милиции задержанные граждане заявили, что они известные литераторы и что их никто не вправе задерживать. Они тут же по телефону позвонили поэту Демьяну Бедному и, очевидно, обратились за содействием, но когда я по телефону объяснил поэту в чем дело, то он ответил мне, что “таких прохвостов” он защищать не станет. Должен отметить, что, когда указанные граждане сначала ругали “жидов”, высказывали свою ненависть к последним, я, как еврей, абсолютно не чувствовал себя оскорбленным, ибо для меня стало ясно, что предо мной сидят убежденные “культурные” антисемиты и “истинно-русские люди”, и у меня не возникло никакого намерения так или иначе реагировать на оскорбления “жидов”. Но когда они с неслыханной наглостью и цинизмом позволили себе оскорблять вождей русской революции, я понял, что это такие интеллигенты и “литераторы”, которые сознательно стараются при удобном случае дискредитировать и подорвать авторитет советской власти и ее вождей, и я решил об этом сообщить в отд. милиции для привлечения их к ответственности. Должен добавить, что в отделении милиции задержанные заявили о том, что я их ругал, называя их русскими хамами. Но это неправда. Я им лишь сказал, что Вы ругаетесь, как хамы. Уж по одному тому факту, что я женат на русской можно судить о том, что я не мог называть их “русскими хамами”. 21/Х1 Родкин” (в деле сохранены разночтения в названии фамилии Роткин – Родкин).
Протокол свидетеля: “Абрамович Ипполит Францевич, 32 года, мещанин г. Минска, ст. милиционер 47 отд. милиции, женат, 1 ребенок, беспартийный, образование начальное, Соввласти и РКП (б) сочувствую, с 1912 до 1917 г. на военной службе рядовым, не судился, арестован не был, проживает: Фурманный пер., д. 10, кв. 17. Показания по существу дела: После ареста четырех литераторов Есенина и др. они были помещены в резервную комнату. Когда к ним привели торговку, тоже задержанную, они стали ей говорить, чтобы она была осторожней и не наградила бы их “вшами”, после чего была перебранка с торговкой. Спустя некоторое время они запели в искаженной форме с ударением на “р”, подражая еврейскому акценту, рев. песню “вышли мы все из народа, дети семьи трудовой” и т. д. Ст. участковый надзиратель т. Березин, бывший в то время в комнате, приказал им замолчать, после чего они успокоились и промежду собой повели разговор о том, зачем “жидовские литераторы лезут в русскую литературу, они только искажают смысл русских слов” и в этом духе проходил их разговор с иронией и усмешками, направленными против евреев. В разговоре они спорили, точно все слова не запомнишь, но помню, что они говорили приблизительно следующее: “Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейской семьи, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов”. Повторяю, что всего разговора запомнить не мог. Протокол записан с моих слов и мною прочитан. Ст. 178 уг. кодекса мне объявлена. Более показать ничего не имею. Абрамович. Милиционер 47 отд. милиции Колокольцев Михаил Сергеевич, адрес: Садовая Триумфальная д. 29, кв. 7”.
К делу приобщена статья “Что у трезвого “попутчика” на уме…” из газеты “Рабочая Москва” (22.11.1923): “Во вторник вечером под председательством В. Брюсова состоялось торжественное заседание, посвященное пятилетию Всероссийского союза поэтов. После официальной части в клубе союза состоялась вечеринка.
Почему на этой вечеринке не были поэты П. Орешин, С. Есенин, С. Клычков и Ганин? Это ясно из нижеследующего: около 10 часов вечера Демьяну Бедному на квартиру позвонил по телефону Есенин и стал просить заступничества. Дело оказалось в том, что четыре вышеназванных поэта находились в 47 отделении милиции.
На вопрос Демьяна Бедного, почему же они не на своем юбилее, Есенин стал объяснять:
– Понимаете, дорогой товарищ, по случаю праздника своего мы тут зашли в пивнушку. Ну, конечно, выпили. Стали говорить о жидах. Вы же понимаете, дорогой товарищ, куда ни кинь – везде жиды. И в литературе все жиды. А тут подошел какой-то тип и привязался. Вызвали милиционеров, и вот мы попали в милицию.
Демьян Бедный сказал:
– Да, дело нехорошее!
На что Есенин ответил:
– Какое уж тут хорошее, когда один жид четырех русских ведет.
Прервав на этом разговор с Есениным, тов. Демьян Бедный дежурному комиссару по милиции и лицу, записавшему вышеназванных “русских людей”, заявил:
– Я таким прохвостам не заступник.
Как нам стало известно, вышеназванные юбиляры, переночевав ночь в милиции, были препровождены затем в ГПУ для допроса. Делу будет дан судебный ход.
Так кончился пир их бедою. А мы получили удовольствие узнать подлинные мысли четырех “попутчиков”, ибо, что у трезвого “попутчика” на уме, то у пьяных Есениных и Орешиных на языке.
Нашим читателям рабочим и особливо пролетарским поэтам надлежит отсюда сделать соответствующие выводы, а редакциям, страницы коих украшаются великолепными произведениями вышеназванных юбиляров, мы подсказывать, что им делать, не будем: они, надеемся, сами решат этот вопрос”.
Дело четырех поэтов имело большой резонанс и вызвало ожесточенную травлю Есенина с друзьями в прессе. В нападках на них особенно старался известный фельетонист, член ЦК РКП(б) и Президиума ВЦИК СССР Лев Сосновский. 22 ноября в “Рабочей газете” он публикует статью “Испорченный праздник” с обвинением поэтов в антисемитизме, требованием привлечь всех к ответственности и прекратить печатать их произведения в советской печати. В унисон с ним к нападкам подключился редактор двух московских газет Борис Волин-Фрадкин, придавая делу политический характер.
Сообщения о происшедшем, как снежный ком, обрастают самыми невероятными домыслами. В создавшейся ситуации Есенин, Ганин, Клычков и Орешин публикуют в газете “Правда” 30 ноября “Открытое письмо четырех поэтов”: “Ввиду появившихся статей в “Рабочей газете” и в “Рабочей Москве” мы просим напечатать следующее заявление: Всякие возражения и оправдания, впредь до разбора дела третейским судом, считаем бесполезными и преждевременными. Дело передано в Центральное бюро секции работников печати”. Далее сообщалось: “ЦБ постановило поручить рассмотрение дела товарищескому суду в составе тт. К. Новицкого, П. Керженцева, В. Плетнева, А. Аросева и Ив. Касаткина. Председателем назначен тов. К. Новицкий”.
Есенин пишет письмо Троцкому: “Дорогой Лев Давидович! Мне очень больно за всю историю, которую подняли из мелкого литературного карьеризма т. Сосновский и Демьян Бедный. Никаких оправданий у меня нет у самого. Лично я знаю, что этим только хотят подвести других “попутчиков”. О подсиживании знают давно и потому никто не застрахован от какого-нибудь мушиного промаха. Чтобы из него потом сделали слона. Существо мое возмущено до глубины той клеветой, которую воздвигли на моих товарищей и на меня (с Демьяном мы так не разговаривали). Форма Сосновского и приемы их борьбы отвратительны. Из всей этой истории нам больно только то, что ударили по той струне, для того, чтобы прервать ее и которая служила Вашим вниманием к нам. Никаких антисемитских речей я и мои товарищи не вели. Все было иначе. Во время ссоры Орешина с Ганиным я заметил нахально подсевшего к нам типа, выставившего свое ухо и бросил фразу: “Дай ему в ухо пивом (в ухо)”. Тип обиделся и назвал меня мужицким хамом, а я обозвал его жидовской мордой. Не знаю, кому нужно было и зачем было делать из этого скандал общественного характера. Мир для меня делится исключительно только на глупых и умных, подлых и честных. В быту – перебранки прозвища существуют, так же, как и у школьников, и многие знают, что так ругается иногда сам Демьян. Простите, если обеспокоили всей этой историей Ваши нервы, которые дороги нам как защита и благосостояние. Любящий Вас С. Есенин”.
Из письма видно, как возмущен был Есенин той обстановкой, которую создали журналисты типа Сосновского вокруг него и его товарищей, и надеялся на защиту председателя Реввоенсовета Республики. Правда, письмо осталось неотправленным. Судя по всему, поэт понял, что жаловаться и ждать помощи в той накаленной ситуации бесполезно.
2 декабря дело поэтов рассматривалось на закрытом собрании представителей правлений литературных организаций Москвы, которое приняло такую резолюцию: “Принимая во внимание всю предшествующую литературно-общественную деятельность С.А. Есенина, С.А. Клычкова, П.В. Орешина и А. Ганина, высказанное ими в данном собрании полное осуждение всякому оскорблению национальностей, полное отрицание этими поэтами своей причастности к образу действий, допускающему оскорбления такого рода, и не располагая материалами для сомнения в правдивости данных заявлений, собрание считает необходимым воздержаться от окончательного суждения по данному вопросу до решения суда, профессионального или уголовного”.
10 декабря в Доме печати (сейчас Центральный дом журналистов) под председательством К. Новицкого состоялся товарищеский суд по делу четырех поэтов, обвиняемых в дебоше и антисемитских выходках. Обвинителем выступал Сосновский, защиту взял на себя В.П. Полонский. Атмосферу, в которой проходил суд, описывает в своих воспоминаниях писатель Н. Степной: “Дом Печати был переполнен… Много людей не вмещалось, стояли вдоль стен, жадно глотая накуренный душный воздух. Были здесь от правого крыла крестьянских писателей Клычков, Орешин, Наседкин, от левого – А. С. Неверов и пишущий эти строки… Д. Бедный зло, ядовито смеялся… и, обрывая, вставлял:
– Антисемиты проклятые, писателями еще считаются, вам место не в Доме Печати…
Сам Есенин притих, опустил голову, и только пальцы руки его барабанили нервно по колену”.
Все четверо обвиняемых категорически отрицали наличие элемента антисемитизма в их поведении и приписываемые им разговоры о “жидовском засилье”. Сергей Есенин, подтверждая, что он крикнул свидетелю Родкину: “жид”, указывал, что этот выкрик был только ругательством, лишенным абсолютно политического содержания. С резкой критикой обрушился на поэтов Демьян Бедный, заявив, что, если у него еще оставалось хорошее чувство к некоторым из обвиняемых, то их отвратительное поведение на суде окончательно заставляет его смотреть на них с презрением. “Если вы антисемиты, – обратился он к поэтам, – имейте мужество заявить об этом открыто”. Мариенгоф, указав на болезненное состояние Есенина, выступил в том смысле, что поэт “совершенно спился, опасно болен, близок к белой горячке, поэтому “не может быть судим как нормальный человек. Его просто нужно лечить…”.
На суде было заслушано сообщение о турне Есенина по Европе и Америке. Указывалось на то, что в европейских и американских газетах печатались заметки о пьяных дебошах поэта, после которых его связывали и заставляли выспаться.
В защиту поэтов выступил Полонский, призвавший судить их за хулиганство, пьянство, дебоширство, но отнюдь не за антисемитизм, которого он в деяниях обвиняемых не усматривает. Литературовед Львов-Рогачевский заявил, что в произведениях обвиняемых можно отметить не только отсутствие антисемитизма, но даже любовь к еврейскому народу. Писатель А. Эфрос указывал, что с Орешиным и Клычковым он встречается ежедневно в течение нескольких лет и не заметил с их стороны никаких антисемитских выпадов, хотя, как еврей, он был бы к ним особенно чуток. В тот же духе высказался писатель Андрей Соболь. Издатель Александр Сахаров, живший вместе с Есениным около пяти лет, отметил случаи пьянства поэта, но отверг возможность проявления им антисемитизма.
В заключительном слове Есенин подтвердил, что хулиганил, дебоширил в Москве, Нью-Йорке, Париже, Берлине, но, по его мнению, “скандалил хорошо”. Через эти скандалы и пьянство он идет, по его словам, к “обретению в себе человека”, в то же время он категорически отвергает какое-либо обвинение в антисемитизме.
Судебное разбирательство проходило ожесточенно и затянулось до трех часов утра. За поздним временем приговор не был вынесен. Председатель Новицкий заявил, что суд вынесет свой вердикт по делу в четверг, 13 декабря.
А уже 12 декабря в газете “Рабочая Москва” публикуется статья с явным намерением повлиять на решение суда в обвинительном ключе: “Если у кого еще и были кой-какие сомнения в возмутительных поступках поэтов, то последние постарались доказать своим вызывающим, если не сказать резче, поведением на самом суде. Они отрицали все, даже содержание своего разговора с Демьяном Бедным. Их оклеветали, им навязывают антисемитизм, их травят. В то же время Есенин не видит ничего особенного в слове “жид”; Орешин считает разговор о роли евреев в литературе самой безобидной беседой… Известны антисемитские выходки Есенина в Америке. Мы не можем терпеть, чтобы по Есенину судили о литературе Советской России”.
Развернутая в прессе травля настолько подорвала здоровье Есенина, что, не дожидаясь оглашения приговора, утром 13 декабря он лег на лечение в профилакторий имени Шумской (Б.Полянка, 52). Надо было отдохнуть, успокоиться, хотя бы на время скрыться от милиции, журналистов-провокаторов. О решении суда поэту сообщила навестившая его сестра Екатерина: “Суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша… Ввиду этого постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание… Сосновский изложил инцидент с четырьмя поэтами на основании недостаточных данных и не имел права использовать этот случай для нападок на некоторые из существующих литературных группировок. Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счетов, и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу”.
Несмотря на то, что приговор был принят товарищеским судом единогласно, организованная травля четырех поэтов, особенно Есенина, продолжалась. 18 декабря “Рабочая Москва” публикует заметку Б. Волина, не согласного с решением суда, под заголовком “Прав ли суд?” с призывом к “рабкорам и пролетарским поэтам” высказаться по данному вопросу. 19, 20, 22 декабря газета печатает отклики, заголовки которых говорят сами за себя: “Им нет места в нашей семье!”, “Сосновский прав – суд не прав”, “Под народный суд!”, “В семье не без урода”, “Мы требуем пересмотра”. В некоторых письмах рабкоры требуют судить Есенина отдельно как “застрельщика всей истории”.
30 декабря в “Правде” появляется заметка Михаила Кольцова “Не надо богемы”: “Недавно закончился с большим шумом и помпой шедший товарищеский суд по “делу четырех поэтов” о хулиганских и антисемитских выходках в пивной… Четверо подсудимых, из них один – крупнейший и талантливейший художник, слава нашей страны, засосанный богемой по уши – кокетливо объясняющие, что поэт, как птица, поет и потому за слово “жид” неответственен; свидетели из милиции, обязательные еврейские интеллигенты из самых лучших чувств берущие под свою защиту антисемитов… Конечно, педагогические способы борьбы в духе идейного поощрения трезвости тут мало помогут. Надо сделать другое. Надо наглухо забить гвоздями дверь из пивной в литературу… В мюнхенской пивной провозглашено фашистское правительство Кара и Людендорфа; в московской пивной основано национальное литературное объединение “Россияне”. Давайте будем грубы и не чутки, заявим, что все это одно и то же”.
В ответ на эти русофобские выпады Есенин пишет статью “Россияне”, предназначенную для задуманного им журнала с одноименным названием: “Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живём. Тяжелое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть не перед искусством… Некоторые типы, находясь в такой блаженной одури и упоенные тем, что на скотном дворе и хавронья сходит за царицу, дошли до того, что и впрямь стали отстаивать точку зрения скотного двора. Сие относится к тому типу, который часто подписывается фамилией Сосновский… В чем же собственно дело? А дело, видимо, в том, что признанный на скотном дворе талантливым журналистом, он этого признания никак не может добиться в писательской и поэтической среде, где на него смотрят хуже, чем на Пришибеева. Уже давно стало ясным фактом, как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безыменских, что пролетарскому искусству грош цена, за исключением Герасимова, Александровского, Кириллова и некоторых других, но и этих, кажется, “заехали”, как выражается Борис Волин, еще более кретинский, чем Сосновский. Бездарнейшая группа мелких интриганов и репортерских карьеристов…”.
Болезнь, неблагоприятная общественно-политическая обстановка из-за скандального дела не позволили Есенину реализовать издание журнала “Россиянин”, и статья не была опубликована. Находясь в профилактории, поэт пишет стихотворение “Вечер черные брови насопил”, завершающее цикл “Любовь хулигана”, работает над поэмой “Страна негодяев”, ведет переговоры об издании сборника “Москва кабацкая”. Из профилактория выпишется только в конце января 1924 года. В “Стране негодяев” поэт выражает мысли, которые мучили его в тот злополучный период:
Я шел с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое море сольются,
Все сонмы народов,
И рас, и племен.
Пустая забава,
Одни разговоры.
Ну что же,
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики,
Те же воры,
И вместе с революцией
Всех взяли в плен…
Жизнь Есенина пришлась на самый сложный период существования России. Страшное предреволюционное лихолетье, грозные и очистительные дни революции, гражданская война, трудные первые годы становления советской власти. Мир менялся, рушились вековые устои. Новое утверждалось в ожесточенной борьбе. Все эти мучительные переживания вылились у него в потрясающее признание:
Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, каждого спроси –
Радуюсь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живётся на Руси.
Дело четырех поэтов № 2037 еще долго ходило по судебным инстанциям, попало под контроль ОГПУ и было закрыто только после гибели Есенина и Ганина 11 мая 1927 года.
Евгений Гришин