Олег Шестинский
Детям блокады
Не быть стариками,
Их матерям
Не умирать…
Ангелами над облаками
За все страданья
Парить им веками, –
Божия белая рать.
На кладбище мемориальном
Мать и отец лежат в могиле.
Ветра в неистовстве печальном
Опять метелями завыли.
Мной установленные плиты
Давнишней горькою порою
Снегами пышными покрыты,
Пронзительною белизною.
И лишь в фуражке инженерной,
Где молоточки как эмблема,
Отец с портрета смотрит верно
На маму и щемяще-немо.
А мать со своего портрета
Мучительно чему-то рада,
Струит ко мне потоки света…
А я стою перед оградой!
Интернат блокадный,
Интернат блокадный,
Дети-сироты…
А уже где-то ямы,
А уже где-то ямы
На кладбищенском поле вырыты.
А уже подступает,
А уже подступает
Отчаянье…
И директор свой персонал собирает
На совещанье.
Воспитательницы, повариха, завхоз –
Божьей милостью,
Что печется о дровах, о белье,
Борется с вшивостью.
Говорит директор:
Так и так
Получается…
Говорит директор:
Так и так…
Хлеб кончается…
Предлагаю урезать
Сиротам врагов
Выдачу сахара и жиров,
Сиротам врагов народа…
Этим поможем
Сиротам бойцов…
Классовая забота!
Воспитательницы, повариха, завхоз –
Божьей милостью,
Что печётся о дровах, о белье,
Борется с вшивостью,
Сказали:
Пал Палыч,
Мы не в обиде.
Но вы уходите,
От нас уходите…
А мы с сиротами войну доживём
Или вместе с сиротами умрём…
Девятьсот блокадных дней –
Девятьсот блокадных лет.
Как мне с жизнью быть своей,
Полной битв, побед и бед?
Кто поверит из людей
В то, что жил я столько лет.
Девятьсот тяжелых лет?
А поверить бы смогли
Те, кто прожили со мной
Девятьсот тяжелых лет,
Полных битв, побед и бед.
Встал я посреди Земли,
Их окликнул… Подошли
Димка, лысый и седой,
Да ещё Сергей с женой…
Окликал… И лишь вдали
Эхо стлалось над землёй.
На Пискарёвском кладбище
Митинг на кладбище Пискарёвском…
Сколько машин, поражающих лоском!
Люди из них вылезают вальяжно
И к монументам шествует важно.
Люди, блокадными месяцами
Здесь не жившие…
Люди, с зарытыми здесь мертвецами
В бедах не бывшие…
Их называют отцами
Так вот – отцами!
Кто-то из них произнёс торовато
Слово, –
Мол, память вечна и свята.
Бились в руках его, как мотылёчки,
Ветром колеблемые листочки.
Люди, как водится при ритуале,
Скорбно на грудь подбородки роняли.
А за цепочкою милицейской
Не по обязанности фарисейской
Зябли в толпе старики и старухи,
Вырвавшиеся
От смерти-косухи…
Знали они, что под этими плитами,
Нынче цветами надёжно покрытыми,
Где-то их близкие, где-то их дети,
Где-то их Маши, где-то их Феди…
И потому они словно не слушали,
Только могил лишь
Касалися душами.
Падали слезы, почти незаметные,
Здесь на страдания несусветные.
…Автомашины, как стадо бизонов,
Вдоль прикладбищенских
Чахлых газонов
Двинулись, унося именитых,
Не знаменитых, не знаменитых…
Тихой толпою, сплочённые тайной
Жизни и смерти,
К остановке трамвайной
Шли горожане святыми местами,
Отгородившись от неба зонтами.
Бадаевские склады
Пожар на Бадаевских складах…
Там сахар, крупа и мука
Обуглились в вихрях косматых,
Став почвою на три вершка.
Я помню горящее небо,
Где пепел парил, чернокрыл…
А город, оставшись без хлеба,
Своих горожан хоронил.
Голодные люди с сумою
На выжженном месте складском
Царапали землю клюкою
И пили её с кипятком.
Какой самодержец ядреный
Не отдал разумный приказ,
Дабы развезли по районам
Запасы в трагический час?
Ведь мы бы – и стары, и малы –
Не тая в квартирах пустых,
Хранили бы с хлебом подвалы
И глаз не сводили бы с них.
Не время судилищ, филиппик,
Но всё-таки чья же вина,
Что город блокадный не выпек
Ржаного для жизни сполна?
Не ради житейской наживы
Иль модной работы пера
Обязаны мы, пока живы,
Блокаду постичь до нутра, –
Но важно, чтоб опыт печальный
Грядущее предостерег
И кто-то – опять гениальный –
Не правил бы нами, как бог.