Прочитав последнюю страницу книги Юлии Вертела “Интенсивная терапия”, я подошел к окну и посмотрел на город. Вот мимо пробежал похожий на колорадского жука автобус, размалеванный рекламными призывами, веселя воздух перезвоном, прокатил трамвайчик. На площадку перед детским садиком высыпала разноцветная детвора. Ребятишки кучно жались к воспитательнице и лишь некоторые, самые смелые, отрывались от песочницы к заборчику, но сразу возвращались обратно. Сновали туда-сюда по дворам машины, выбираясь на простор улиц, проспектов, втягиваясь в потоки и дисциплинированно застывая в них.
И хоть небо над городом по обыкновению было затянуто низкими облаками, грозящими вылиться дождем, ни в чем и ни в ком не было заметно осколков скандальной действительности, которые бы угнетали, ранили своей ущербностью. И уж совсем город не походил на корягу, вытащенную из болота, каким он привиделся мне при знакомстве с творчеством Юлии Вертела. Однако все по порядку. Вместе с автором повести “Черный шар” мы знакомимся с жильцами коммунальной квартиры ¹ 14 дома по Староневскому проспекту. Это Муза и Сергей Сергеевич Вертепные – бойцы коммунального фронта, упорно отказывающиеся от положенной им в порядке очереди жилплощади в новостройках, считающие, и небезосновательно, общественную жизнь своим призванием. Их соседи – муж и жена Хламовы – алкоголики, спаивающие семилетнюю недоразвитую дочь. Здесь же “жадные пожиратели жизни” третьекурсники Даша и Саша, чей гостеприимный метраж зачастую до отказа забивается молодежью. В коммуналке также проживают: коренной петербуржец Нил, бывший фельдшер, после получения инвалидности ставший писателем Гулый, филолог-германист, тишайший бухгалтер, полусумасшедшая Императрица. У каждого своя история, каждый по-своему оригинален. Но убери одного из них – и сразу нарушится мозаика времени, в котором происходят события, описываемые в книге.
Из баталий, развернувшихся на 25-метровой кухне, мы узнаем характеры и нравы жильцов коммуналки, постоянно высказывающих друг другу претензии: это люди с плохой наследственностью, социально обиженные, угнетенные, либо мнительные в своем величии, одинаково живущие в бреду неосознанных поступков. Вечно голодный писатель Гулый лезет руками в кастрюлю Музы за говяжьей костью, вместо того, чтобы “украсть по-человечески” – выловить мясо ложкой. Императрица комментирует новости, не выходя из туалета. Бухгалтеру Нудельману снится иракская бомба, и он, пришибленный снотворными, шляется по ночам по кухне. Над коммунальным бедламом возвышается Адольф, возомнивший себя миссией в последней инстанции. Он то читает наизусть отрывки из журнала “Новый мир”, то изобличает Сталина, то выступает в поддержку Сахарова и других депутатов знаменитого первого Съезда.
Незаметное, тихое появление в коммуналке Кати с дочкой Машей сразу настораживает: “…В ее фигуре угадывалось нечто скорбное”. И только позднее читатель узнает о тяжелой болезни маленькой девочки – результат супружеской несовместимости, о муже ученом-генетике, поглощенном научной работой и безучастном к судьбе жены и дочери. На кухне разворачиваются баталии, где Катю беспрестанно обижают. С виду безразличная к нападкам соседей, она переживает унижения и уединяется в своей комнате. Единственный человек, из проживающих в коммуналке, – Нил – еще пытается понять новенькую соседку, помочь ей, но Катя не идет на откровенность. С каждым днем приближается сложная операция, которую должна перенести маленькая девочка Маша. Случаются операции здесь и неудачные, но, по крайней мере, Катя, как и другие матери, живет надеждой. Свекровь Катерины, пышнотелая красавица Ирина, в детстве испытавшая горести сиротства, тоже живет надеждой на лучшую жизнь. Но поскольку каждый человек свое несчастье считает самым большим и спасение от него самым правильным, то здесь ее забота о благополучии сына Ильи, мужа Катерины, никак не может стать равной заботе о внучке Маше, при лучшем исходе представляющей собой ” набор больных клеток, воспаленный мозг, и никакого будущего”.
Ирина, как и другие действующие лица повести, фаталистка. Единственное, что отличает ее от других, это неуемная энергия, которую она направляет на достижение своих целей. Она не видит другого выхода в создавшейся обстановке для обеспечения счастливой жизни своего сына Ильи, кроме как устранения плода генной несовместимости генетика сына и его жены – маленькой Маши.
Развязка повести проста в жестокости: Ирина подкупает анестезиолога, и после завершения операции девочка, не приходя в сознание, умирает. Катя не может перенести горя. Она выбрасывается из окна. Когда же знакомый девушки Нил, случайно узнав о сговоре, обвиняет Ирину в убийстве ребенка и невестки, та отстаивает свою правду, заявляя, что убийство во благо не требует оправданий: “…Никто не знает, какой ценой дался Иуде его поцелуй. Никто не знает и моей души… Я вас не боюсь, я боюсь только себя”.
В конце повести читатель видит постаревшую, но еще красивую женщину в интернатском саду, которая бережно прижимает завернутую в пледик девочку. Она склоняется к неподвижному ребенку и едва слышно шепчет: «Катя, Катенька… ».
Казалось бы, что с того? Мы ознакомились с историей жизни соседей одной коммунальной квартиры и трагической судьбой молодой матери, которая не является чем-то исключительным в повседневной жизни современного российского общества. Но, прочитав повесть, понимаешь, что это был не только момент действительности, фотография, откровенная фиксация быта грязных трущоб, злачных мест, но и, в первую очередь, человеческий документ о состоянии общества в определенном месте и времени. И сделано это ненавязчиво достоверно благодаря кропотливому изучению быта, условий труда и психологии людей различных профессий, которые зачастую двигаются по жизни с помощью животных инстинктов, удовлетворению которых мешают социально-экономические реалии.
Безысходность. Что случится – то случится. И нет смысла биться об стенку, вымаливать себе лишний день жизни, коль все уже предопределено судьбой. И если сегодня у нас есть такое оборудование в хирургии, кардиологии, травматологии, других отделениях и работают такие врачи, то в больницах свершаются лишь такие чудеса и не более того. Это я уже о другой повести Юлии Вертела “Лимфатические узлы”, в которой, как и в “Черном шаре”, видишь бесстрастное и объективное воспроизведение реальности методами литературного протоколирования, характерное для произведений поздней стадии реализма-натурализма.
Повесть трогает достоверностью описания боли, переживаний, правдивостью обстоятельств, через которые осознается несправедливость судьбы того или иного пациента больницы. Автор, на первый взгляд, безжалостна к своим героям, попавшим в сложные ситуации, но достаточно нескольких ярких описаний природы, едва заметного штриха с проявлением сочувствия со стороны здоровых людей: персонала ли, родных ли, соседей по палате – и видишь, что писателю небезразлична судьба людей, даже обреченных на смерть: «…За больничными стенами солнце кажется нестерпимо ярким, и сердце колотится от радости: “Господи, как хочется жить!!!». Жить хотят все. И почти обездвиженная девяностолетняя старуха, которая до утра, до последнего вздоха, стучит костяшками пальцев по стене. И подросток в реанимации с тридцатью ножевыми ранениями. И мужик с помойным ведром, упавший на грязный затоптанный снег, ловивший посиневшими губами воздух, которого не могли спасти, потому что “скорая” не принимает звонков с сотовых телефонов.
Их много – персонажей, оживших под пером автора в последнем своем движении, слове, в неисполненном желании. А вместе с ними другие – счастливые, выбравшиеся из больницы и все еще не верящие в чудесное спасение: «…Размахивая справкой-выпиской, мечтаешь о домашней пище, мягкой постели и сладком будущем, где встретятся любовь и счастье – так кажется всегда, когда уходишь из больницы. Что-то сродни Рождеству…».
Юлия Вертела не только писатель – она еще и ученый-биолог. Ей самой пришлось бороться с тяжелой болезнью. Поэтому все ее истории правдоподобны и профессионально безукоризненны. Читаешь и чувствуешь боль от укола, пореза кожи, перелома кости, ощущаешь больничные запахи, видишь ангелов в белых халатах, жестких, неразговорчивых, но знающих свое место в конвейере от приемного покоя до операционной, а иногда и до морга.
И слава богу, что, передавая читателям так подробно и так чувствительно больничные истории, автор ради усиления эмоциональной окрашенности текста не опускается до смакования горя. Этого чувства меры, внутреннего осознания морали зачастую не хватает современным писателям, пишущим детективы, социально-психологические драмы. Нынче стало чуть ли не правилом судить о значимости произведения по тому, сколько крови было пролито на его страницах, сколько убитых и искалеченных, да еще лучше бы изощренным способом. А если к этим действиям придать петербургскую мистичность, не важно в тему или нет, главное пострашнее выбрать место действия или, наоборот, покрасивее, поцарственней, чтобы на фоне великолепного дворцового убранства протекла кровь, да позволить героям говорить по фене, а то и матом, – тогда этот литературный труд вполне можно отнести к шедеврам, что зачастую и случается. В повестях Юлии Вертела живет ее город. Возможно, он сформировался в ее воображении таким от нагромождения искалеченных человеческих судеб, когда их черные шары слились в один большой черный квадрат. Но, как бы то ни было, писателю удалось найти красоту в убогости, неказистости. Словно в вытащенной на свет из болота коряге она вдруг увидела необыкновенность в ее растопырах, нежность в зеленой бахроме лишайников, хрупкость в надломанных корнях и величие в почерневшем от времени пне с едва заметными свитками годов, уносящих в далекое прошлое.
И это во всем. И в людях тоже. В стремлении жить. А иначе как бы она могла написать: “От чахлого румянца петербургской весны щемило сердце. Солнышко манило из трухлявых стен на улицу, в его свете красивое становилось еще краше, а убогое еще неприглядней”.
Владимир Васильев