Поэты Сербии

Бранислав Живанович

Слово, которое никому не известно
Непониманье и язык –
часть схожего соблазна.
Нет названия для мужчины,
который не вернётся,
нет имени для женщины,
пережившей смерть ребёнка.
Пиксели вздрагивают, как свет,
закрытый в очерствевшем снегу.
В присутствии света,
все соединяется со всем.
Буква мала в расстановке сил,
Где могущество носит лицо человека.
Человеческим является всё,
что мы знаем о Боге.
В каждом доме он присутствует,
как соль,
и тем не менее – это единственное
слово, которое никому не известно.
Было бы очень неосторожно
смеяться над этим фактом.

Ономатопея
Он защищался от падения письмом,
крепко придерживаясь за клавиши.
Здесь голос заменяет зеркало.
Слог, зарытый в глаза,
получает сигнатуру.
Шаг режет воздух,
раздается мелодия,
открывающая стигматы:
слова – это осколки, на которые
неосторожно наступаем мы,
обутые в башмаки ответственности.
Мы заглядываем в порез языка,
чтобы ухаживать за собственной тенью.
Дары нам разрушат стены дома,
поселяться там, чтобы донести на нас –
продать верёвку под веткой
грецкого ореха.
Но: не высота есть то, что беспокоит,
а глубина;
и не падение есть то, что убивает,
а приземление –
звук стекла, которое
раз
би
ва
ет
ся

Большой огонь
Посвящается Й.
Я разведу большой костёр
в заржавелой бочке, скатившейся
к середине баскетбольной площадки.
Её отверстие я накрою
белизной бумаги,
переполню её утробу
и, наконец, я выиграю в детской игре.
Я сохраню руками в огне
рукописи, которые не смогли светиться,
песни, свернувшиеся
вокруг теплого стиха.
Торжественно вспыхнут
красные полосы слов,
затрещат ряды раскаленного
синтаксиса,
посыплются куплеты
в морфологии дыма.
Пересыплю пепел в урну,
чтобы поставить на полку с книгами,
чтобы ночью гадать на нём
и посыпать им голову.
Разожгу большой костер,
дождусь вечера шестого дня в году,
чтобы никто ни в чём не усомнился бы.

На фабриках мы играем печальных революционеров
Усталость наполняет время.
Клеймо наживы и потребления
кровоточит из рук рабочего класса.
С восьми до четырех, с девяти до пяти,
с двух до десяти, с трех до одиннадцати,
всё чаще дольше,
всё меньше свободнее.
В последнем вагоне календаря
наемный труд,
унифицированный подённой оплатой,
отсчитывает воскрешение
сверхурочной работой.
Простаивание перед банкоматами;
Ожидание в очереди на почте;
Толкотня на кассе
только что открывшегося гипермаркета.
Это ни хорошо, ни ужасно,
это реально.
Кто не пишет стихи,
тот даёт возможность.
Это мгновение, замотанное в песню
вместе с красным платком в руках
грустных революционеров,
хранит неприятный ветер,
у которого нет сил на возвращение.

Перевод Милены Алексич