Александр РЫЖКОВ
АДРЕСАТЫ
Далеко те квадратные метры,
Где на окнах в стаканах окурки,
Где с фасадов осенние ветры
Обдирали слои штукатурки.
В каплях краски скрипучие ножки
Табурета на лестничной клетке,
Где таскали подвальные кошки
Из фарфоровых блюдец объедки.
А внутри, за коричневой дверью,
Время скатерти пылью покрыло.
Может быть, я вернусь и поверю,
Счастье… кажется, здесь оно было.
ГАРАЖИ
Окраина прячет от взглядов
Бескрайний гаражный массив.
Рабочие высших разрядов
Шабашат здесь, волю вкусив.
Беседуют на перекурах
О жизни своей и страны.
На лицах задумчиво-хмурых
Следы недовольства видны.
Там надпись на сером заборе
Под стаей галдящих сорок –
Строку в современном фольклоре
Оставил гаражный пророк.
Прописано грубо, но точно,
С тяжелой рабочей руки
В сознанье вбивается прочно:
“И русским простите долги!”
ДВЕРИ
На кафеле снежное тесто,
А в лифте сожжённые кнопки.
Недавно был выкуп невесты –
Остались разбитые стопки.
Повсюду железные двери,
В глазок кто-то смотрит прицельно.
Друг другу сегодня не верим,
И рядом живем, да отдельно.
Я не расположен к беседе,
По лестнице громко спускаюсь,
Но, встретив в подъезде соседей,
Здороваюсь и улыбаюсь.
Вступать в разговор неприлично,
Найдешь ли для этого темы…
Себя ощущаю привычно
Деталью нелепой системы.
* * *
Работа – дом, работа – дом…
Привычная для многих схема.
Неутомимая система
Доход определит трудом.
Работа – дом, работа – дом…
Не жди особых предложений.
Лежит на полке достижений
Не пригодившийся диплом.
Порядок пряника с кнутом
Местами можно переставить,
Но схему этим не исправить –
Работа – дом, работа – дом…
Людмила СИМОНОВА
* * *
Вечер. Причал. Предгрозье
Красивые пары рук
На шеях любимых гроздьями,
Греют своих подруг.
Сильно волнует, ветрено.
Но не прогонит нас.
Смотришь так неуверенно,
Целуешь, как первый раз.
Вечер. Гроза. Счастливые
Бродили с тобой вдвоём.
И угощались сливами,
А косточки – в водоём.
Ночь. Горизонт и зарево.
Помню сливовый вкус.
И кадры из фильма старого,
В который я не вернусь.
Игорь ШИШКИН
ТЕОДИЦЕЯ
Где прячется Бог на свете,
Когда умирают дети?
А солнце все так же светит,
Сжигая вопросы эти.
Легко когда лето пышет,
Карьера твоя все выше,
А что если пульс все тише,
И это никто не слышит.
Никто не дает ответа,
Кого же судить за это.
А Солнце так брызжет светом,
Как будто он рядом где-то.
Александра КУСТОВА
* * *
Я вспоминаю мальчика,
рожденного в Петербурге,
Который меня рисовал
в пожелтевшем блокноте.
Стоя на Невском,
тушил он ботинком окурки,
Рассуждая, что счастье художника
только в свободе.
Рыжие кудри его,
отросшие до подбородка,
Освещали промозглый и серый
осенний Питер.
“Мальчик, я в мире этом огромном
совсем сиротка…
Позволь, моим домиком станет
твой теплый свитер”.
Любовь ЧУБОВА
КАК РЫБЫ
Хочешь, я стану как рыбы? Они молчат.
Это несложно – в словах же и так вода,
даже легко – и не нужно снимать плаща,
и выбирать однотонные “нет” и “да”.
Где-то в кораллах лиловых
запрятан страх,
там, в безвоздушном пространстве,
мы неравны.
Губы сухие кривятся, и ткутся сны
прямо из сорной травы и тепла костра.
Тихо, так тихо, что слышатся мысли, но
их не поймать, не сказать –
только шелест волн.
Будто немое без титров смотрю кино,
длинные косы лениво плету с листвой.
Краски проглотит река –
вот бездонный рот,
время к нулю, и становится горячо.
Ну же, не бойся, и выброси эхолот.
Хочешь, я буду как рыбы?
Бросай крючок.
КАРАНДАШНАЯ ИСТОРИЯ
Карандашное тельце не мёрзнет,
но чувствует боль –
от точилки, ножа или бритвы
опасно-зубастой.
Пара резких движений –
и вот он, одетый король –
не рисует, порхает пчелой.
Видишь, след его красным
проникает в бумагу –
и розы горят, как костер,
в нем пластмассой расплавятся
прошлые злые насмешки.
Карандашное сердце трепещет –
никто бы не стёр
этих линий живее живых,
удивительно нежных.
А потом он в кармане валялся,
впав в анабиоз,
и писал редко-редко, пугливо,
в кафе на салфетках.
Так остался огрызком ненужным,
непомнящим роз,
и однажды был выброшен
вместе с невкусной конфетой.
Анна АТАУЛОВА
ЖУРАВЛИКИ
Наши хрупкие души –
журавлики оригами –
Тщетно ищут свободы
в судьбы огрубевших пальцах.
Этот бешеный мир,
перевернутый вверх ногами,
Сам не знает и нам не ответит,
за что держаться.
Ловим слабыми крыльями
мощных ветров потоки,
Демонстрируя небу
наигранную бесстрашность,
Но ему безразлично,
и мы сознаём в итоге
Журавлиной мечты
непростительную бумажность.
Я ПОМОЛЧУ
Давай я помолчу тебе о том,
Как ночь врачует все дневные раны,
Как небеса в тисках оконной рамы
Темнеют – перепачканным холстом,
Метель на них порывисто и зло
Свои выводит снежные картины.
А в доме тишь и запах мандарина,
И милых рук уютное тепло.
Давай я помолчу тебе о том,
Как Дед Мороз мазками белой краски
На стёклах пишет главы старой сказки,
Забытой нами в детстве золотом;
О том, что в сердце капелька любви
Ещё осталась под коростой шрамов.
Давай без слов, и так довольно хлама,
Я помолчу, а ты меня пойми.
Любовь КРАСАВИНА
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
“Пока ещё хоть что-то остаётся,
Ты, стало быть, не отдал ничего”.
Я прячусь между облаком и солнцем.
Здесь тень врага, и я найду его.
И он теперь приносит эту жертву,
И он, как я, пошёл на этот риск.
И, кувыркаясь под порывом ветра,
Разбитая машина рухнет вниз.
Столб дыма остаётся тонким следом,
И в небе красно-бело-голубом
Горит почти последняя победа
Пятидесятой искрой под крылом.
И не хватает воздуха для вдоха,
А я совсем немного и просил:
Жизнь до конца, сражение до вздоха
Последнего – хватило б только сил.
И боль от ран покажется слабее,
Пока ещё поют в окопах гимн.
Я снова в небе, и, пока я верю,
Вновь будет бой, ещё бы хоть один!
Хотелось верить, что победа ближе,
Вот-вот, почти рукой её коснусь…
И я взлетаю только выше… Выше,
Туда, откуда больше не вернусь.
Дмитрий КОКШЕНКОВ
СУДЬБЫ
Судьба комедианта нелегка:
Он на подмостках в блеске и сиянье,
Но фальшь в его каменьях и шелках,
Забот не счесть, и скудно пропитанье.
Коварство артистической тропы –
Вдруг он с помоста шаткого сорвется
Под хохот переменчивой толпы…
Совсем иное – участь царедворца.
Его судьба пышнее расцвела:
Ни голода не знает, ни заботы,
Алмаз в его серьге “не из стекла”.
Он может утвердить мечом остроты.
Но если, оступившись, упадет –
Его помостом станет эшафот.
Полина ЗАВЬЯЛОВА
СОЧИНЕНИЕ
“Белым бело. Январь морозил сутками.
Лежал с температурой, горло красное.
Родители надеялись – простудное.
При вирусе бы мучили лекарствами.
В больницу класть не стали –
“Ждите очередь”.
По вечерам мне мама банки ставила.
На голову компресс –
платочек смоченный.
С малиной чай и спать.
Простые правила.
А бабушка моя, седая женщина,
Пока болел, как будто нас покинула –
По дому зеркала позанавесили,
А мне сказали, что на Украине, мол.
Приснилась тут красивая,
с мороженым.
Сидела в кресле в образе художницы,
Просила подойти, как и положено.
Рыдала мама долго – видно, сложно ей.
И папа приходил домой с бутылками:
Сначала с мутными,
а после – с ярко-красными.
Пятак давал, мол, “покорми копилку-то”,
Чтоб маме не рассказывал –
он язвенник.
Зудел январь. Мороз. Сугробы-крепости.
На шее шарф в полоску
с ветром путался.
Снегирь на ветке
красовался внешностью
И мама из окна кричала “ужинать”.
Бежал наверх домой
по старой лестнице:
Ступени рушатся, перила грязно-
липкие…”
Звонок раздался.
Сдали сочинения о том,
как “я провел свои каникулы”.