В театре

Наконец-то мы выбрались на долгожданную постановку! Спектакль был аншлаговый, все места раскупили сразу после появления афиши. Давали “Гамлета” в известном драматическом театре. Цены на билеты на спектакль начинались с тысячи рублей – их мы и приобрели – и кончались двенадцатью тысячами. Для сравнения: “Дядю Ваню” здесь можно было посмотреть рублей за пятьсот, выбрав вполне приличные места. Не знаю, почему Шекспир оказался настолько дороже Чехова.
Заняв со спутницей моей жизни места, я принялся изучать программку. Под крупными буквами “ГАМЛЕТ” было написано: “Сочинение для сцены по С. Грамматику, Р. Холиншеду, У. Шекспиру, Б. Пастернаку”. “С чего бы это Шекспиру стоять на третьем месте? – подумал я. – Вроде авторы не по алфавиту расположены. Да и какой тут алфавит, когда в списке значится Шекспир?” Я заглушил в сердце звоночек тревоги и решил взглянуть на актерский состав. Одни звезды! Начав работать в этом театре, многие из них давно уже мелькали на обложках модных журналов. Тут второй тревожный звоночек сотряс мое сердце…
И почти в это самое время раздался третий звонок – на этот раз призывающий зрителей в зал. Представление должно было вот-вот начаться. И тут на сцене показалась девушка со стрижкой ежиком, черными как смоль волосами, ярко накрашенная. Вслед за ней явился и главный герой – в толстовке с капюшоном. Фоном или, с позволения сказать, сценографией, им служили три обычные деревянные лестницы, какие-то дыры в полу и высокая конструкция из металлических трубок. Само действие происходило на авансцене.
Все костюмы были современными: футболки с портретами короля и надписями “I am king”, классические брюки, джинсы и прочие прелести секонд-хендов. Все это сильно отдавало эстетикой девяностых годов двадцатого века в нашей стране.
Ничего не имею против осовремененных постановок, хотя, признаться, не слишком их люблю. Классика на то и классика, чтобы заныривать в нее с головой – чему костюмы эпохи помогают. Но все имеет право на существование, главное, чтобы сделано было с талантом.
События на сцене были не слишком запоминающимися. Помню, Гамлет, прижимаясь к пышному заду Офелии, обернулся к залу, улыбнулся одной половиной рта и спросил: “Быть или не быть?” Помню много голых и полуголых, причем, как женщин, так и мужчин. Шекспира хотели впихнуть в эротику, словно ногу в ботинок куда меньшего размера. Кстати, о ногах. Ноги одной актрисы, да еще на высоких каблуках, были и вправду изумительны и запомнились мне больше всего прочего из спектакля. В остальном же на сцене царила сущая вакханалия. Кого-то постоянно сбрасывали с конструкции из металлических трубок. По высоте это было как с третьего этажа на минус первый, то есть в подвал. Проваливаясь под сцену, тело, мгновением ранее ловко подмененное на муляж, производило сильный грохот. Такой удар головой об пол не пережил бы ни один актер. Кажется, так погибли Полоний и Офелия. Гамлет, напоминающий подростка, страдающего Эдиповым комплексом в последней стадии, всю постановку бегал за матерью, обвиняя ее в измене отцу. Были еще какие-то три старика, освещенные красными прожекторами и философствовавшие о жизни, смерти и любви как-то совсем не по-шекспировски. Я начинал понимать, почему имя Уильяма Шекспира стояло на третьем месте в программке. О том, что играют Гамлета, напоминал только череп на полу, принадлежавший небезызвестному шуту. Cобытия на сцене плохо вязались друг с другом. Болезненное ощущение, что части не образуют целого, переполняло меня.
Внутри накипело, и мы со спутницей моей жизни решили покинуть театр, невзирая на то, что пройти нам предстояло через весь ряд. Стоило нам добраться до выхода под недовольное шиканье зрителей, как старушка-билетерша, сторожившая двери, остановила нас со словами: “Выходить нельзя, актеры заходят из коридоров!” И вправду, артисты то и дело вбегали в двери, через которые публика обычно проникала в партер. Мы почувствовали себя заключенными, где вместо физического воздействия насиловали уродством душу.
Черный параллелепипед театра со сценой и зрительным залом показался мне совсем маленьким. Это ужасно – находиться в замкнутом пространстве, наполненным профанацией искусства и не иметь возможности из него выйти. Было в этом что-то психоделическое. Но не бороться же мне с пожилой смотрительницей! Да и напороться на влетающую в двери актрису тоже не хотелось. Видно, режиссер чересчур самонадеян, раз сделал так, что нельзя покинуть зал во время представления. Нам пришлось вернуться на свои места – снова под возмущенное ворчание целого ряда зрителей.
Когда мы справились с задачей возвращения в кресла, из могилы Офелии вылетели трусы-стринги. Гамлет поднял их, сжал в кулаке и, поднеся к лицу, заплакал.
Пришел черед шута. С “бедным Йориком” не сделали ничего такого, что могло бы повредить ему как персонажу. Тут злую шутку сыграло прошлое нашей страны на исходе двадцатого века – типаж, костюм и даже голос Гамлета чересчур ассоциировались с этим самым прошлым, так что из уст актера слова прозвучали как “Бедный Жорик”. А еще на заднем плане торчал из могилы какой-то мужик в цилиндре, в котором сразу угадывался дядя Ваня – и не потому, что актер играл в этом театре небезызвестного “дядю”, а потому что так он играл все роли.
Чем все это закончилось, известно и так. Описывать действие нет смысла. “Какие качества надо иметь, чтобы поставить Шекспира?” – подумал я. Ведь постановка – это не “вольный” пересказ пьесы, а ее трактовка, может быть, некий вывод из нее. И уж, конечно, не полуголые актеры и стринги Офелии.
– Это какой-то Сексшпир! – шепнул я спутнице своей жизни, которая была потрясена не меньше моего.
Страсти на сцене достигли кульминации. Подходил срок и нашим мукам.
Раздались аплодисменты. Радостные лица людей вокруг шокировали. Зал в восторге поднялся, а мы остались сидеть. Актеров не отпускали минут пятнадцать. Они то и дело выбегали на сцену, а Гамлет даже подпрыгивал.
– Браво! Браво! – кричали зрители.
– Надо срочно выпить, – сказал я, с трудом поднимаясь.
– Что будем пить? – спросила спутница моей жизни, которая в жизни не пила.
Я вздохнул и произнес по слогам:
– Херес.
Алексей Молчанов,
член Союза писателей России