“Ласкаю я в душе старинную мечту,
Погибших лет святые звуки”.
(М. Лермонтов. “1-е января”)
Вспоминая изредка, под настроение, давно ушедшую юность, художник Константин Николаевич Охлопков чаще всего вспоминал, как он поступал в первый раз в институт в далеком краевом городе. Многие другие события его сложной жизни тоже вспоминались порой достаточно отчетливо (память у художника просто обязана быть хорошей), но вот те 10 летних дней (особенно один из них) ему вспоминались значительно чаще, и, наверное, потому воспоминания эти, словно отшлифованные многократными повторениями, как-то так удобно улеглись в голове, что при любом случайном взгляде назад, в прошлое, в памяти прежде всего возникали именно эти картины.
Он снова и снова видел себя совсем молодым беззаботным юношей, только что окончившим среднюю школу (школьные выпускные экзамены, как и многие сдаваемые впоследствии, совсем позабылись), едущим вместе с отцом и шофером Василь Ванычем в отцовском “уазике” (у бати на работе этого шофера за большие усы вполне уважительно звали Чапай) в далекий краевой город, к отцовым родителям.
В те годы отец молодого человека занимал какой-то видный пост в министерстве, ему полагались служебная машина и шофер. Разумеется, в те годы мало кого интересовало, как используется служебный транспорт – с пользой для работы или в личных целях – говорили, что стакан бензина в СССР стоил дешевле стакана воды. Отец Охлопкова рассказывал, что у них в министерстве начальство на служебных черных “Волгах” куда только не ездили со своими семьями – и в походы, и на дачу, и даже на курорт – такие мелочи были тогда в порядке вещей.
Поэтому они ехали совсем спокойно, с удовольствием оглядывая меняющиеся за окнами виды. И только юный Костя чего-то нервничал. Может быть, оттого, что впервые в жизни он ехал поступать в институт – неизведанное всегда привлекает и волнует молодую душу. Возможно, и оттого, что институт этот никакого отношения к его наклонностям не имел – в семье Охлопковых хотя и знали, что парнишка хорошо рисует с детства, все хвалили его способности, однако как-то не верилось родителям, что сынок их, пусть даже и талантливый, способен всерьез заниматься искусством. Тем более что на все конкурсы детских рисунков, которых тогда проводилось пруд пруди (особенно “Пионерская правда” старалась тогда выявлять юные дарования), пионер Костик посылал свои вроде бы и неплохие работы – по две и по три, а простого ответа или благодарности за участие ни разу не получил. Не замечали жюри этих конкурсов его рисунков, а такое в юности много значит – комплексы в этом возрасте растут быстро.
Да и Охлопков-старший, видя подобное равнодушие со стороны судей всех этих детских соревнований по искусству, очевидно, тоже разуверился в художественном таланте сына и решил дать ему простую и надежную специальность бухгалтера. В город, где юноша должен был учиться, они приехали уже ночью, прямо к деду с бабушкой – стареньким родителям отца Кости. Лишь вошли в калитку, начались обычные в таких случаях охи и ахи «да как же Костик наш вырос, да как годы наши летят» – и проч. На другой день наш герой был уже на краткосрочных подкурсах (были такие мероприятия в прошлые времена, не знаю, как сейчас). Разумеется, сразу же образовались новые знакомые.
У Константина первые знакомые оказались южане – армянин Рафаэль – чернявый, смуглый, с каким-то очень задумчивым выражением лица и поврежденными, видимо, в конфликтах, губами (он сам о своих подвигах рассказывал), и его друг (вроде земляк, а может, и родственник) – худенький высокий Алик. Оба они то и дело уверяли Костю, что поступить надо обязательно, иначе зачем было приезжать? Потом, поближе к экзаменам, появились другие друзья – рослый, какой-то излишне полный, хотя и очень живой и подвижный парень Сергей. Подкурсники сперва прозвали его Пухлым за толщину, но он не обижался да притом оказался таким заводным и подвижным да ко всему прочему и гитаристом классным, что это первое прозвище вскоре испарилось само собой и на его месте возникло новое, достаточно уважаемое в тогдашнем народе – Сэм. Появился и еще один приятель – Саня.
Он казался очень старательным человеком – на лекциях сидел всегда в первом ряду и старался записывать каждое слово преподавателя, видимо, тоже очень хотел поступить и впоследствии поступил, конечно. Однако на подкурсах его как-то недолюбливали абитуриенты, видимо, за эту мало свойственную их возрасту старательность и усидчивость. Товарищи по подкурсам нарекли его тогда же Федей. Прозвище это оказалось столь живучим (“метко сказанное слово”), что Саня пронес его через все годы студенчества, и даже, говорили, став дипломированным семейным человеком, случалось, подписывая какую-то серьезную бумагу, после своей фамилии ставил инициал Ф., который потом переправлял А потом наступила пора экзаменов. Наш будущий художник сдал их довольно легко и поступил, несмотря на немалый конкурс – шесть человек на место. Но сама сдача экзаменов как-то не осталась в его памяти – помнилось только, что оценки по всем предметам он получил хорошие и даже две пятерки вроде были, вот только не помнилось уже, по каким предметам.
Самым же ярким воспоминанием оказался последний день (Константин запомнил его навсегда) – солнечный и веселый, когда он просто зашел в институт – поинтересоваться, чего там новенького, и увидел на дверях деканата список принятых уже студентов, а среди них свою фамилию. И тогда он, все еще не в силах полностью оценить удачу, зашел к секретарю, которая, поздравив нового студента, тут же послала его помочь ребятам перенести какие-то столы из одной аудитории в другую. И пока Костя таскал их, внутри уже определилось желание так провести сегодняшний свободный день, чтобы сильнее почувствовать праздник. Пожалуй, лучше всего было пройти пешком, хоть и далеко, до кинотеатра “Родина” и там, никак не ближе, купить мороженого (можно и две, и даже три порции) и впервые за эти напряженные экзаменационные дни пойти совсем беззаботно в кино, неважно, на какой фильм – под сегодняшнее настроение, кажется, любой подойдет. Так он и сделал.
Долго рассеянно шагал по залитым солнцем улицам, широким шагом, сильно размахивая руками – хорошее настроение так и перло из него и все вокруг – и дома, освещенные веселым августовским солнцем, и встречные граждане, и деревья на газонах – казалось, улыбались новоявленному студенту. И только в кино не совсем склеилось. Фильм в тот день в “Родине” шел очень известный в семидесятые годы – серьезный и грустный – “Обвиняются в убийстве”, а искать чего-то повеселей в других кинотеатрах уже не хотелось. Захватив с собой в зал аж два брикета мороженого, Костя честно высидел сеанс, но, когда свет зажегся, он вышел на улицу совсем другим человеком. И не потому, что фильм этот был для него нов, – он видел его не раз и прежде, еще в школе, но вот именно сегодня, в диссонанс веселому настроению он подействовал на юношу, как ушат холодной воды на горячий металл – только зашипело и все кончилось.
Тихонько уселся он на скамейку вблизи кинотеатра под раскидистым большим старым тополем и долго-долго сидел неподвижно, пытаясь представить себе свою будущую специальность и впервые, наверное, почувствовав, какую, может быть, ошибку он совершил, уступив родительским настояниям поступать в этот институт. Он знал, что давно пора уже идти, наступил вечер – надо обрадовать деда с бабушкой, послать телеграмму родителям и все никак не мог встать – странное равнодушие охватило его. Впервые в жизни он, казалось, увидел свое будущее – сколько еще придется поменять работ, мест и увлечений, чтобы наконец найти себя. Прежде он никогда не чувствовал в себе склонности к предвидению – предсказанию своей жизни и вот только сегодня что-то такое получилось…
Константин не ошибся в своих догадках. Оставив через год вопреки отчаянным просьбам родных этот вуз, он тут же поступил в другой, более близкий к искусству, но и там учеба первые годы шла тяжело, сказывалось отсутствие подготовки. Константин неоднократно собирался бросить и этот институт, но все-таки дожал его, даже выровнялся к диплому, был в числе лучших студентов. Известно, терпение и труд все перетрут Потом была служба в армии, которая тоже, как ни странно, очень помогла становлению будущего живописца – на службе ему рисовать приходилось много, и у Константина к концу «срочной» действительно появился свой почерк, свое видение натуры – портреты его все узнавали, хоть не подписывай. Со службы он вернулся опять-таки другим человеком, как он сам считал, состоявшимся художником. Бедняга! Он и не представлял себе, какой это огромный труд – постоянное участие в выставках, какие нужны нервы, настойчивость и трудолюбие (про талант не говорим, это само собой) тому, кто решил посвятить свою жизнь такому тяжелому высокому искусству. Но после службы Константин перестал сомневаться в себе – он просто рисовал и рисовал, несмотря на разные умные советы и пожелания (художнику надо очень осторожно прислушиваться даже к очень мудрым советам, вспомним басню про слона-живописца), и вскоре стал выставляться все чаще и чаще.
К нему пришла некоторая известность, он теперь уже не стеснялся подсказывать молодым живописцам, как лучше писать тот или иной портрет. С годами он, весьма молчаливый в юности, становился все более болтливым, видимо, старость подходила. Правда, о своих успехах Константин Николаевич рассказывать не любил, они, как и жизнь после института и служба, просто шли и шли своей чередой, один за другим сливались и плохо уже помнились – чем дальше, тем хуже. Гораздо лучше ему помнились почему-то его первые вступительные экзамены тем далеким летом в столь далекий от искусства и его жизни вуз. Особенно же часто вспоминался тот самый день после экзаменов, когда он впервые в жизни почувствовал себя студентом. Жаль только, что об этой, столь ярко сохранившейся в памяти картине некому было рассказывать.
Да и о чем там, собственно, было говорить – день как день, ничего особенного. Воспоминание об этом далеком дне было дорого лишь для него самого. В свободное время он долго думал над тем, почему это так, много раз рисовал по памяти высокое дерево, осиянное солнцем, лавочку под ним и молодого лохматого юношу, задумчиво сидевшего на старой скамье, и однажды, кажется, понял: в тот далекий августовский день вот так тихо и незаметно кончилась какая-то часть его юности. Ее тогда словно ножом отрезали… А иначе почему бы Константин Николаевич все это запомнил?
Игорь Дядченко,
член Союза писателей России
1971 – 2023 гг.