В то давнее, но очень хорошо запомнившееся пожилому художнику Олегу Николаевичу утро они вышли из дому, когда на дворе еще было хоть глаз выколи. Они – это двое парнишек- подростков (Олежка был старшим), с одним ружьем-одностволкой на двоих и их отец – высокий, крепкий и очень сильный, как казалось тогда ребятам, мужчина со своей старенькой, видавшей виды двустволкой-“бээмкой”.
Бухая сапогами, они вышли из подъезда и торопливо зашагали из городка (дом их стоял на окраине – всего лишь минут пятнадцать требовалось быстрому пешеходу, чтобы оказаться за городом). Торопились потому, что охотничьи планы, заранее вынашиваемые в течение ближайшей недели, всегда бывали столь велики, что светлого времени суток никогда не хватало, и потому каждая минута казалась драгоценной. Проблема времени висела над этими охотниками, разумеется, всегда, в любое время года, а уж весной – весной она просто давила их ежеминутно, заставляя постоянно ускорять шаги даже самому маленькому Сашке.
Впрочем, и весны тех лет вспоминались теперь нашему поседевшему художнику удивительно яркими, сочными, и теплое небо казалось наполненным всякими перелетными птицами, чьи веселые голоса просто никого не могли оставить равнодушным. Как же с таким настроением можно спокойно идти!?
Бывают в природе такие особые дни, когда по небу, словно из какого-то загадочного рога изобилия, одна за другой летят и летят на разной высоте утиные (или там гусиные, куличьи – неважно), стаи и стайки. И как же радует душу ружейного охотника (да, впрочем, любого, чувствующего и понимающего природу человека) один их вид! Сама возможность созерцать с земли такое безмерное птичье переселение как бы поднимает неравнодушного наблюдателя над скучной земной твердью, словно приращивая такие же сильные, как у диких птиц, крылья. Как писал Маяковский:
“Тут бы и у медведей
Выросли бы крылышки”.
И если говорят иные, что весной все молодеет и цветет, то душа охотничья особенно сильно молодеет и цветет при созерцании такого вот массового движения в небе. В подобные дни при одном взгляде вверх охотник забывает все свои хвори и болячки, пульс и шаги его ускоряются, как у юноши, спешащего на свидание с предметом своей страсти.
Правда, стрелкам нашим вначале долго не везло. Весной ведь нельзя стрелять по стаям, даже если эти самые стаи пролетают рядом с тобой. Вообще-то полагается стрелять селезней только с подсадной уткой, а коль уж ее нет, то выстрел твой обязательно должен быть направлен именно в селезня. Впрочем, весной селезня отличить от утки нетрудно – по разнице в окраске, но уточнение это тоже требует от охотника и времени, и нервов, и хоть каких-то знаний, а малейшая задержка, заминка при стрельбе влет неминуемо влечет за собой обидный промах.
Охотники двигались к горам, попутно обходя то и дело попадавшиеся небольшие водоемчики. Стрелять случалось почти на каждом из них, но без толку, безрезультатно. Впрочем, ошибки при стрельбе они – все трое – нынче сваливали на погоду, на весеннее настроение. Бывают, знаете ли, такие деньки весной чудесные – ясные и солнечные, вовсе не располагающие к серьезной, добычливой охоте. В такой день даже не охотник, оказавшись за городом, любит подолгу глазеть в бездонное голубое небо, в котором ружейный охотник после каждого, даже совсем неудачного выстрела имеет все же счастье наблюдать фейерверком разлетающиеся в разные стороны серебряные на солнце пыжи. Ей-ей, это славное зрелище, даже после промаха!
Наконец около полудня путь нашим разновозрастным стрелкам преградила длиннющая, наполненная водой и заросшая пожелтевшим прошлогодним камышом канава. И только лишь преодолели они эту водную преграду по хлипкому, наведенному, очевидно чанами, мостику, как справа из камышей столбом поднялись в небо четыре птицы – две серых уточки и два селезня, так сильно отличные от уток при ярком солнечном свете своим оперением. Птицы набрали высоту и, пролетев метров триста вдоль, казалось, бесконечно протянувшейся в степи канавы, снова опустились в ее камышовые заросли. Только одна минута потребовалась нашим стрелкам, чтобы прекратить всякое любование окружающим миром, опуститься на землю и решить сложнейший вопрос: кому первому идти стрелять по опустившимся в канаву селезням. Ответ нашелся скоро: очередь стрельбы из одностволки в данный момент была Сашина, и потому он, приняв серьезный вид, быстренько зашагал вперед с длинной по его росту “ижевкой” наперевес. Отец с Олежкой пошли следом, сознательно задерживая шаг, дабы не мешать в столь ответственный момент маленькому охотнику.
Утки поднялись метрах в тридцати перед мальчишкой и одинокий выстрел одностволки, казалось, нисколько не обеспокоил и не насторожил птиц. Пролетев метров двести, они снова – все четыре – опустились в заросли той же канавы. Теперь наступила очередь Олежкиной стрельбы. Расстроенный промахом Александр со вздохом вручил ему оружие, намекнув при этом, что было бы лучше, если в такой ответственный момент уступить очередь бате. Но слушавший доводы младшего сына отец был непреклонен:
– Главное – не отвлекаться при стрельбе, на природу не глазеть, успеете еще, – говорил он, то и дело с улыбкой оглядываясь по сторонам. – А не ошибается только тот, кто ничего не делает и ружья в руки не берет. Значит, старайтесь, подходите серьезно и ответственно, как настоящие охотники, а я уж после, если будет куда, по ним вдарю. Главное же, Олежка, – повернулся он к заряжавшему одностволку старшему сыну, – при стрельбе селезня выбирай. Весна ведь, утки скоро на гнезда сядут, нельзя их теперь губить. А отличить селезня на таком солнышке вовсе нетрудно…
Теперь Олежка шел впереди, и каждый шаг его по желтой прошлогодней травке усиливал и без того высокое нервное напряжение в душе. Эх, хорошо бы в такой вот роскошный денек срезать влет поднявшегося из кустов красавца-селезня, солидно подойти и взять его в руки, внимательно осмотреть разноцветное весеннее оперение, а потом подойти к отцу и брату – продемонстрировать им, удивленным твоим метким выстрелом, дорогую добычу! И стрелять сейчас удобно – солнце позади, ветра нет – птицы, если подходить к ним осторожненько, могут допустить вплотную и подняться в воздух во всей красе. Вот только погодка эта солнечная, лучистая совсем не располагает к серьезной, добычливой стрельбе, то и дело заставляя твои губы растягиваться в улыбку, независимо от того, на что упадет взгляд – на небо ли, на землю, на горы слева или на тянущуюся поросль желтого, блестящего на солнышке камыша впереди.
Утки поднялись, как и в первый раз, метрах в тридцати, как на ладони – два зеленоголовых, краснолапых красавца-селезня и две пестренькие уточки. Олежка при выборе цели изо всех сил старался сдерживать волнение, но эта несерьезная, словно улыбающаяся всем подряд весенняя погодка не дала, разумеется, как следует прицелиться и ему. После выстрела птицы взмыли в небо и, сделав большой круг, опустились позади охотников, далеко, в самом начале канавы, почти в том самом месте, где впервые поднялись в воздух, обеспокоенные появлением этих упрямых разновозрастных граждан.
Теперь наступила отцова очередь. Он, правда, перед тем, как идти обратно – подымать этих не признающих меткую стрельбу селезней, предложил перекусить, тем более что и времени уже было третий час дня, да и подустали мальчишки, но самый младший охотник Саша выступил категорически против, заявив, что в такую неохотничью погоду даже есть никому не хочется (Саша был от природы очень тощ и, наверное, поэтому никогда не страдал отсутствием аппетита). Понимающе поглядев на сыновей, отец согласился на продолжение охоты с условием, что уж после его выстрела они, несмотря на любой результат, сделают привал.
Солнце палило совсем по-летнему и охотники наши, быстрым шагом идущие по нежащейся в тепле степи, то и дело смахивали пот с лиц. И младший охотник, все время останавливающийся, чтобы перевести дух (он и вправду устал немножко), без конца повторял идущему рядом брату:
– В такую жару попробуй вот нормально прицелиться! Все равно мимо попадешь…
И тяжело дышащий от быстрой ходьбы Олежка согласно кивал ему. В душе, так и сяк пытаясь объяснить себе досадный промах, он тоже винил во всех бедах солнечную весеннюю погоду, совсем не располагающую к стрельбе…
Утки поднялись в воздух на этот раз подальше, метров за пятьдесят, видимо, обеспокоенные бесконечным преследованием. После первого отцова выстрела ближний селезень вздрогнул в синем прозрачном небе и, отделившись от остальных, потянул в сторону, заметно снижаясь, а после второго – вдогонку – комом шлепнулся на землю.
Олежке показалось, что они – все трое – как-то очень долго бежали к птице по нагретой солнцем траве, а когда добежали, самый младший охотник Саша первым схватил подстреленного селезня и, рассматривая роскошное брачное оперение, крикнул подходившему в запышке отцу:
– Ух и молодец же ты, папка! В такую неохотничью погоду попал. Но и я, похоже, его задел, когда стрелял. Ты видел, – обернулся он к брату, – после моего выстрела он стал гораздо медленней взлетать.
Остальные охотники не стали спорить со своим младшим товарищем по оружию – размякшие после удачного батиного дуплета, они тут же, прямо в голой степи (благо теплынь стояла такая, что хоть загорай) расстелили на земле тряпочку, заменявшую им скатерку, и на ней, словно на скатертисамобранке, тут же возникла сама собой нехитрая снедь. А перекусив как следует и запив трапезу хоть и остывшим, но очень вкусным чаем из фляжек, носимых каждым на поясе, они, разморенные жарой и обедом, тут же растянулись вокруг своей скатерки и счастливо заснули, безмятежно и очень живописно разбросавшись во сне на почти горячей земельке. Впрочем, спали не все. Отец этих ребят, хоть и устал нынче очень, не спал. Опершись на локоть, он лежал напротив своих развалившихся на траве молодцов-охотников, и взгляд его то скользил по бескрайнему, словно омытому весной голубому небу, то снова и снова заботливо оглядывал любимых сыновей.
Игорь Дядченко