80 лет в октябре 2024 года исполняется
петербургскому прозаику Александру Георгиевичу
Скокову, который три последних десятилетия
уверенно руководит секцией прозы Петербургского
отделения СП России.
Не будем употреблять слово “должность”, используем
слово “миссия”: важнейшая, без преувеличения – истори-
ческая.
Именно так – с высочайшим чувством ответственности –
относится Александр Скоков и к собственной прозе, кото-
рую он прекратил писать приблизительно лет двадцать-
тридцать назад (хотя книги выходят – в жанре очерков, ис-
торических исследований).
Я очень надеюсь, что никто не заподозрит здесь иронии:
“ответственно относится к прозе и потому прекратил писать”.
Какая уж тут ирония, если мы все знаем, что минимум по-
ловине пишущих лучше бы и вовсе не приступать к этому!
Не засорять интеллектуальную среду текстовым мусором,
столь легко сегодня тиражируемым компьютерами…
Я научила женщин говорить…
Но, Боже, как их замолчать заставить!
Эти строки Ахматовой, увы, относятся к пишущим мужчи-
нам ещё точнее, чем к литературным дамам (ибо публику-
ющихся мужчин, кажется, всё-таки больше).
Александр Скоков не раз говорил: успешный писатель ос-
таётся в литературе одним, много – двумя-тремя томиками.
Он совершенно прав, и из двух-трёх томиков напечатанной
им прозы Скоков сам собрал и выпустил канонический текст,
то, с чем, как он считает, не стыдно войти в историю. И ав-
тор этих строк, опираясь на собственный 35-летний “стаж”
публикуемого писателя, подтверждает: да, сборником “С
пролётной стаей: Книга рассказов” (2000) (другой вариант:
“Штурман Пензиков и повар Елукин: рассказы” (2014) Ско-
ков вполне заслужил того, чтобы навсегда остаться в рус-
ской литературе…
“С пролётной стаей”… В этом названии сборника (и од-
ного из рассказов) есть, конечно, довольно откровенная –
почти прямая – заявка на серьёзное место в литературе,
отличающееся от места тех, кто лишь мелькнёт и забудет-
ся, и никакой, даже скромненькой роли в словесности не
удостоится.
А я на правах петербуржца и коллеги, знающего Скокова
много лет, приведу ещё одну легенду, имеющую у нас хож-
дение. Когда обсуждалось название для этого сборника его
рассказов, тогдашний руководитель писательской органи-
зации Иван Сабило предложил другой вариант: “В глуби не-
бес”. Это тоже фраза из одного Скоковского рассказа, од-
нако предложение содержало элемент шутки, которую уча-
стники “мозгового штурма” разгадали. “В глубине – бес”, вот
что хотел сказать о коллеге прозаик Иван Сабило…
Автор этих строк пишет юбилейную статью, но без пато-
ки. А потому считает возможным тактично вглядеться в рас-
сказы Скокова именно для того, чтобы определить, есть ли
в них “бес” и какой. Вообще-то дьявол проникает в душу
каждого, а немецкий реформатор Лютер говорил, что дья-
вол ближе к нам, чем рубашка и даже собственная кожа…
“Длинный рубль” – вот, наверное, название тому бесу, ко-
торый искушал многих (если не большинство) персонажей,
выведенных в рассказах Скокова. Он сам около двадцати
лет проработал на Севморпути: знал не понаслышке, что
такое северные надбавки. Дальний Восток и Север – место
действия почти половины его рассказов, хотя происходит
Скоков из Краснодарского края и кое-что написал и о “югах”
нашей страны, не только о “северах”. Ну и, конечно, о Ле-
нинграде, где живёт с 80-х годов прошлого века.
Теперь требуется поправка под названием “искусство”. Ка-
чественная статья о литературе не должна уступать предме-
ту рассмотрения в степени владения словом. Но смогу ли я
так “закрутить” критический разбор, чтобы напомнить: худож-
ник может писать о чём угодно, если держит в уме высшее
мерило красоты? Достаточно однажды посетить Эрмитаж или
Русский музей, чтобы понять, что такое бессмертное творче-
ство; аналогично – с Гомером и Пушкиным, доступными всем
в библиотеках. Есть такая вещь, как деталь из жизни: остро
подмеченная, она остаётся почему-то жить в веках.
Из таких деталей и состоит проза Скокова… В ней нет не-
достатка в “адреналине”, то есть в поединках жизни, но их
показ не становится самоцелью. Так же и юмор, имеющийся
в каждом его рассказе, не переходит в хохмачество. Есть по-
стоянное чувство меры, которая, наверное, является ещё од-
ним названием для искусства и для красоты: ведь красиво
именно то, что точно отмерено.
Теперь разберу несколько его текстов. Сборник “С про-
летной стаей” открывается рассказом “Штурман Пензиков
и повар Елукин”, и название обещает лишь “неантагонис-
тический конфликт” эпохи социализма. Один, мол, живёт и
работает вот так, другой – чуть иначе, а ты, мол, читатель,
выбирай, что тебе по душе. Однако вчитаемся – и мы не
сможем не ощутить почти преувеличенную яркость проис-
ходящего, не сразу заметное, а всё-таки – счастье, испыты-
ваемое действующими лицами, как и всей страной (а я убеж-
дён, что страна полвека после окончания Второй мировой
переживала почти не омрачённое счастье; об этом на са-
мом деле и повествует вся проза Скокова).
…Идёт “северный завоз”, место действия – одна из при-
брежных полярных станций…
“В складе у двери, возле самодельного в солярных пятнах
стола с пивными бутылками, транзисторным магнитофоном
боярили штурман Пензиков и начальник полярки, рослый
малый в зелёном свитере, брезентовых штанах с большими
карманами на коленях, и под музыку сверяли накладные.
Штурман привёз и кассеты, и пиво, и старые номера “Мос-
ковских новостей”, а в чёрной кожаной сумке держал до поры
до времени главный припас…
Малый с вожделением поглядывал на пензиковскую им-
портную курточку, на эти карманчики, застёжки, широкие ру-
кава, но курточка была ему разве что на одно плечо, и штур-
ман, сняв с запястья шведские часы, положил на стол:
– Носи. Секунда в секунду.
Он любил угощать, делиться, одаривать…”
Да, широкой души человек (судя по всему) этот герой, но
ясно, что и хитрец: “…получил от малого пачку новеньких
пятёрок. Кое-чего в накладных было больше, кое-чего мень-
ше, иное и вовсе не значилось. Малого он знал третий год и
всё учил уму-разуму – другой на месте Пензикова ободрал
бы его шутя, а он только сбывал здесь тайные излишки”.
Вот мы, собственно, и вышли на этого самого беса по име-
ни “длинный рубль”. Но как буднично, в каких скромных де-
талях он проявляется! Всего-навсего пиво, создающая оп-
ределённое настроение музыка, да “самодельный в соляр-
ных пятнах стол”, на котором сверяют накладные. Но это и
есть те детали, которые в сумме называются “счастье” и
которые достойны того, чтобы войти в историю искусства
наравне с мадоннами да Винчи и Рафаэля. Всё дело в чув-
стве меры, а им, как уже было сказано, Скоков обладает.
В процитированном отрывке употреблено разговорное
слово “боярили” (а во втором рассказе сборника, “Тризна”,
встречается даже производное от слова “царь”), однако же
используется эта лексика с мягким юмором, так как герой
Скокова Пензиков, что называется, “знает своё место”:
“Озабоченно попискивая, пробежал тонконогий куличок.
Пензиков спустился в овражек, перепрыгнул через мелкий
ручей – тундра вокруг порыжела, только по склону зелене-
ли перья дикого лука и цвели крохотные, с ноготок, неза-
будки. В минуту надвигающейся опасности он чувствовал
прилив сил и всегда вовремя отбивал удары. По лени, бес-
печности только допусти просчёт, и в эту промоину хлынут
уже настоящие беды, способные погубить тебя. Он не стре-
мился на береговые должности, не рвался в капитаны, по-
няв, что внизу, в толще тёмной воды, больше простора ус-
кользнуть, увернуться”.
…Спрашивается: неужели всё это написано для того, что-
бы показать, как люди пытались урвать лишнюю тысячу тог-
дашних рублей и, так сказать, “улучшить своё материальное
положение”? Конечно, нет. Кто-то может “пролить масло”, и
тебе “трамвай отрежет голову” (едва ли не единственная жиз-
ненная деталь во всей Булгаковской дьяволиаде)… Погибнуть
можно в самой обычной жизни в любой день и час, тем более
“на северах”. Подступающую смерть Скоков видел в лицо и
дал в своих рассказах несколько её весьма запоминающихся
портретов. Вот, например, как выглядит шторм перед кораб-
лекрушением, в рассказе “С пролётной стаей”: “Не было уже
ни моря, ни неба, одна мгла, и чувство, которого он никогда не
знал, вливалось в грудь, как через пролом в трюм хлещет
вода… Александр Иванович увидел надвигающиеся на них
чёрные, с белыми макушками, холмы”.
Сейнер затонет, погибнет вся команда кроме этого само-
го Александра Ивановича. Скажут: на то и море… Но ги-
бель может ждать и на земле, в самых обычных условиях.
Вот как встретился со смертью тот самый штурман Пензи-
ков, с которого мы начали цитирование: “Когда, поправляя
на плече сумку, Пензиков вышел из магазина, те двое уже
перекантовались в подворотню и знаками подзывали его к
себе. И он почему-то подчинился. И только близко, шага за
три, по их жалким затравленным глазам понял ошибку. Они
хотели вернуться туда, в свой дом, выместив на нём злость
за то, что здесь, на свободе, они чужие… Бить первым! Он
ударил с левой, на ходу, но второй одним движением снизу
вверх задрал, накинул на голову плащ, и в спину, рёбра,
живот посыпались мелкие ножевые воровские укусы…
Утром, отходя после наркоза, он мучился, забывался,
стонал… Загипсованный, нарезая на блюдце лимон,
вдруг оглянулся на затихшего штурмана: на белой по-
душке быстро менялось лицо – к бровям со лба как бы
наползала чёрная шапка…”
* * *
Итак, смерть и дьявол стерегут нас ежедневно и ежечас-
но. Разумеется, экстремальные условия “помогают” это
осознать. Говорят о себе и фронтовики, что они, избежав
смертельной опасности, острее чувствуют радость жизни…
Я уже перебрал норму цитат, потому больше не буду при-
водить в статье образцов Скоковских текстов. К тому же,
назрел вопрос, который может задать не только склонный к
цинизму, но и любой трезво мыслящий читатель… Может
быть, всё проще? Молодой человек гонялся “за длинным
рублём” на “северах”; чувствуя творческую жилку, с юности
пописывал в газетах, попробовал себя в прозе. Попал на
семинар молодых, а в нём – на глаза Виктору Астафьеву,
рассказы пошли в печать… И подумалось: а чем хуже “длин-
ный рубль” под названием литературные гонорары? Проза
о тяжёлых трудовых буднях тогда приветствовалась…
В Ленинграде-Петербурге не один был Скоков с “подхо-
дящей” биографией, вспомним похожего прозаика тех лет,
Валерия Сурова (1946-1996). Он тоже с юности гонялся “за
длинным рублём” и в рассказе “Тысяча и одна ночь” изоб-
разил парнишку, приехавшего в Норильск и завербовавше-
гося на шахту с целью скопить за одну полярную ночь тыся-
чу рублей (отсюда название рассказа). Суров поработал не
только шахтёром, но и монтажником на строительстве
КАМАЗа; набрав трудового опыта, успешно начал печатать-
ся в Ленинграде и Москве, устроился редактором журнала
“Нева”, возглавил даже секцию прозы тогда ещё единой Ле-
нинградско-петербургской писательской организации – прав-
да, уже распадающейся по известным разграничительным
линиям (которые, думаю, нет нужды здесь уточнять)…
Суров тоже написал один том качественной прозы; вооб-
ще-то больше, но по высшему критерию остаётся ровно том:
роман “Товарищ и брат”, пара лучших повестей и десяток
рассказов. С уверенностью могу утверждать: Сурова убил
(безвременно свёл в могилу) тот самый идейный раскол, ко-
торый произошёл в нашей стране во время демонтажа мар-
ксистской системы; Скокова же именно берегла и бережёт
твёрдо выбранная им линия русской патриотической госу-
дарственности. Роль хранителя литературных традиций: ведь
и так ещё можно назвать его многолетнее председательство
в секции прозы, о котором было сказано в начале статьи.
Кстати, признаюсь: я не слишком держусь за те высокие
оценки, которые выразил выше. Я написал, что “его проза
навсегда останется в русской литературе”, я ссылался на
Эрмитаж и Леонардо с Рафаэлем, на Гомера и Пушкина…
Не следует перебарщивать: сам “предмет похвалы” иногда
может тебя охладить: “Я просто сделал тексты среднего ка-
чества, а вы уж их вознесли”…
Объективного мерила, и правда, у меня нет: средний
это уровень или предельно высокий? Но тридцатилет-
няя бессменная вахта у штурвала секции прозы – это
факт, который отрицать невозможно (его смысл можно
оспорить лишь в том случае, если отрицаешь значение
Союза писателей России).
Завершу статью парадоксальным, неожиданным утверж-
дением: Александр Георгиевич Скоков – выдающийся писа-
тель, прежде всего потому, что он так долго руководит секци-
ей прозы, а уж во вторую очередь потому, что написал очень
талантливые рассказы. В этой связи есть смысл ещё раз пе-
речислить все его книги. Сначала – не вполне художествен-
ные (скорее – публицистические), позднего периода: “Муже-
ство и слава Ленинграда” (2005), “Великой Победы венец”
(2007), “Ленинград, не знавший пораженья” (2008), “Гварде-
ец – город Ленинград” (2008), “Город, где были героями все”
(2010), “Как жил блокадный город-фронт” (2012), “На всех
была одна судьба” (2013)…
И всё-таки основа известности Скокова – это художествен-
ная проза. Те рассказы, которые объединены в уже упомя-
нутых итоговых книгах, первоначально выходили в его сбор-
никах: “Сенокос” (1982), “Лебеда” (1987), “Лимитная пропис-
ка” (1991), “Заснеженные острова” (1998).
Искусствоведы знают: политика никогда не имеет отноше-
ния к настоящему искусству, и, вместе с тем, искусство ни-
когда не существует вне политики. Пятьдесят лет после окон-
чания Великой Отечественной войны – редкий в истории пе-
риод безоблачного счастья не только для нашей страны, но
и, без преувеличения, для всего человечества. Никого в это
время не трогал орёл кроме Прометея, чью печень он пери-
одически прилетал клевать, и Прометей был счастлив тем,
что орёл никого больше не терзает.
Хроники счастья, перемежаемые болью, это и есть литера-
тура на русском языке второй половины 20-го века. Почему
закончилась эта эпоха? Почему Прометей вдруг решил пре-
кратить существование между жизнью и смертью?
Однозначного ответа нет, но намёк содержится в по-
здней советской прозе, в том числе – в рассказах Алек-
сандра Скокова.
Александр Андрюшкин