“Зори золотые –
восемнадцать лет”
(песня)
Изо всех прошедших своих весен немолодой уже художник Олег Николаев помнил, кажется, только одну – девятнадцатую. Остальные многие весны тоже, разумеется, существовали когда-то в его жизни, но так и ушли в никуда, будто их и не было. И лишь одна весна накрепко осталась в памяти. В тот год он учился в вузе, вовсе далеком от искусства (серьезная тяга к нему пришла позже), на первом курсе.
Зима, зимняя сессия, казалось, вымотали весь их курс, душа требовала отдыха. Иззябшие студенты ждали весну, тепла ждали, а его и в помине не было. Весь февраль, как назло, стояли беспросветные холода, и снег лежал по колено. И единственной отдушиной в грустной студенческой жизни будущего художника были танцы.
Собственно, танцевать как-то всерьез он не умел (учиться этому некогда было), даже простой вальс давался с великими трудами, но, как и остальные парни и девчонки курса, любил попрыгать под музыку, тем более, что в его время, когда на танцплощадках гремел один сплошной шейк, чтобы его изображать, особой подготовки не требовалось – есть две ноги и ладно.
Однако в конце февраля Олег, разгоряченный после воскресных танцулей (тогда не говорили еще “дискотеки”), как-то шел очень поздно домой и с устатку или грусти (весна не наступала!) хватил как следует ледяной воды из колонки на улице и на другой день свалился с тяжелым бронхитом. Провалявшись полных две недели в постели, он наконец вышел на улицу – закрывать больничный. В родном вузе нынче можно было еще не появляться (ура!), и потому, определившись с бумагами, Олег просто отправился шататься по улицам города, вроде как и без дела, а на самом деле все присматривался к крышам домов, увешанным здоровенными сосульками, которые еще и не думали капать. А так хотелось услышать весеннюю капель!
Потом снова начались занятия в институте, непонятные и неинтересные будущему художнику, ожидавшему весны. А потом, под Восьмое марта, их группа собралась в своей аудитории, чтоб договориться, как лучше отметить Женский день. После многих споров решено было ехать за город, в село, где жила их студентка Нина Хармакова. Ее семья имела там большой собственный дом – “есть разгуляться где на воле!”, и, самое главное, – родители Нины в этот день уезжали в гости к своим знакомым, весь дом оказывался свободным. Группа выехала рано утром на пригородном автобусе. Погода, хоть по календарю уже давно был март, стояла холодная, зимняя. В окна автобуса видны были бесконечные белые поля, хотя и поблескивающие под встающим солнцем, но блеск этот был какой-то ледяной, нерадостный.
Ехали довольно долго. Дорогой пытались шутить, но ранний подъем, видимо, еще довлел надо всеми – шутили, позевывая в кулак. Единственную вспышку радости вызвал хромой студент Вася Бронкин, когда показал из-за пазухи приготовленную для сабантуя (они все везли что-нибудь с собой для общего стола), полную бутылку спирта.
– Жгловский, – почему-то назвал свой напиток Василий, и все засмеялись его остроумию.
Когда добрались до Нининого дома, тут же, едва сбросив куда попало пальто, врубили на полную магнитофон и девчонки (их было большинство в группе), начали хлопотать возле стола, а парни солидно расселись на диване, в креслах, а кому не хватило места – на табуретках, снесенных в залу из других комнат, и с умнейшим видом погрузились в прослушивание магнитофонной музыки. Это была, так сказать, прелюдия – великий гитарист всех времен из их группы Серега Карпиков, разумеется, захватил свой инструмент, но для вдохновения ему еще требовался определенный настрой и подогрев.
Праздник, как водится, начался с тостов. С мороза парни и девицы пили лихо и смело. Пили за что попало: и за то, чтоб не последний раз собирались, и за здоровье всех студентов на свете, и за наших дорогих женщин, разумеется, тоже – как же в Женский день за них не пить! В принципе особой беды здесь не было – сердца у всех были еще молодые, крепкие, гипертонией не страдал, кажется, никто, да и закуска под выпивку, хоть и простая, студенческая, на столе стояла в избытке. Васин спирт аккуратно разлили по стопкам, девицы ойкали, разбавляли его водой, а парни мужественно одолели так, под обильную закусь. Спирт сразу подействовал на всех крайне расслабляюще – великий гитарист Карпиков вдруг уронил на ковер свой инструмент, было, поднял, подержал в руках и окончательно задвинул под высокий диван, на котором сидел, дабы не наступили невзначай. Кассету в магнитофон теперь поставили с очень медленной музыкой, танцующие пары стали все более плотно прижиматься друг к другу и потом разбредаться по комнатам, благо дом был большой. Олежка же, сразу окосев от Васиного “Жгловского”, с трудом уселся возле почти пустого стола (он боялся танцевать, дабы не свалиться невзначай, вот позорище будет!), и все пытался попасть вилкой в открытую банку со шпротами, никак не получалось – маленькие рыбки то и дело соскальзывали с дрожащей в руке вилки на скатерть. Глубоко увлекшись этим трудным делом, Олег долго не обращал внимания на окружающих. Да и обращать стало особенно не на кого. Оставшиеся в комнате две-три пары еще чуть перетаптывались возле стола, крепко прижавшись друг к дружке (видно, тоже боялись упасть), томно закрыв глаза от избытка удовольствия.
Олег совсем не обращал на них внимания, да и видел уже плохо, глаза слипались, очень хотелось залечь прямо здесь, на диване, хоть и неловко было. И вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Юноша с трудом оторвался от скатерти со шпротами и увидел, что на него с улыбкой смотрит Лена Кабардинка. Девицам на их курсе редко давали прозвища, больше парням, а если и давали, то какие-то насмешливые или вовсе обидные, но Ленка – другое дело. Прозвище прилипло к ней сразу еще на сельхозпрактике, где они все убирали после вступительных экзаменов виноград, прилипло намертво, как имя. Ее даже по имени реже теперь звали. Фамилия у Елены была вполне русская, но очень черные волосы и глаза, да к тому же слишком бледная кожа лица делала ее чем-то похожей на девиц с Кавказа (несколько таких студенток училось на факультете), все это, видимо, способствовало появлению такого псевдонима.
Лена носила очки, через которые ее чернющие глаза казались еще больше и ярче. Теперь она внимательно наблюдала за Олежкиной ловлей шпротов и сочувственная улыбка то и дело мелькала на ее тонких губах:
– Не получается рыбку поймать? – наконец открыто засмеялась Кабардинка. – А ты не отчаивайся, Олежек. Пойдем лучше на крыльцо, воздухом подышим, а то здесь накурено – не продохнуть.
Она взяла с трудом поднявшегося Олега под руку и, поддерживая, вывела на крыльцо. На дворе потеплело. Солнце уже садилось. И первое, что бросилось в глаза пьяному Олежке, – была капель. Со всех сосулек на крыше со звоном падали частые капли, и нежный звук их казался юноше громким и веселым. Студент будто сразу протрезвел. Он схватил удивленную Ленку под локти и слегка приподнял над настилом крыльца. Девушка инстинктивно отодвинулась, очевидно, опасаясь, как бы этот поддатый студик не полез сдуру целоваться. Но Олег, и впрямь протрезвевший, поставил ее аккуратно на крылечко и сказал, неожиданно для себя совсем серьезно:
– Слушай, весна пришла! Я ее, заразу, всю зиму ждал, и вот она явилась наконец…
Они вернулись в дом. Вокруг стола уже начал собираться загулявший народ. Хромой Вася Бронкин свесил голову в углу дивана и громко храпел. Серега Карпиков настраивал гитару и, хотя процесс шел трудно, две горячие поклонницы его таланта – Оля и Тамара, сидя одна справа, а другая слева от своего кумира, всячески помогали советами и слегка заплетающимися языками наперебой просили спеть то одну, то другую песню.
А Олежка, почти не шатаясь, подошел к столу, налил в стаканы себе и Ленке остатки “Тринадцатого” и, когда почувствовал, что все на него уставились, торжественно произнес: – Ребята, на улице весна пришла. Я предлагаю тост за весну! И все студенты, словно и не пили нынче, бросились наперебой наполнять стаканы…
Когда вечером автобус довез их группу до города, парни пошли провожать девчонок до дома. Олег, теперь действительно вполне протрезвевший, провожал Лену Кабардинку. Они долго-долго шли по еще скользким ото льда улицам, и Лена всю дорогу крепко держала его под руку, видимо, опасаясь, как бы охраняющий кавалер не загудел на лед при исполнении своей задачи. Дорогой говорили вначале о разном, не дослушивая друг дружку, а потом, поближе к ее дому, замолчали, словно оба вдруг стали прислушиваться к звукам падающих капель с крыш.
И, уже прощаясь у подъезда Ленкиного дома, девушка вдруг усмехнулась покровительственно:
– Хороший ты сегодня тост сказал, Олежек, наверное, самый умный из всех. Только знаешь, ты не пей больше, – она помолчала, – а то после выпивки сразу каким-то пацаном делаешься, на советского студента непохожим. Но все равно – спасибо тебе.
И, чмокнув своего провожатого в щеку, Елена побежала по лестнице…
С того дня прошло много лет. Много разных весен прожил художник, но они все куда-то уходили из памяти, словно их и не было никогда, а осталась, запомнилась накрепко только одна весна – девятнадцатая весна его жизни, собственно, только один день ее – тот, в который студент понял, что весна, наконец, наступила.
И, самое смешное, с того весеннего дня Олег почти совсем бросил пить. В компаниях объяснял это разными причинами, с годами стал ссылаться на здоровье, но на самом деле, похоже, все еще боялся показаться в глазах окружающих “каким- то пацаном”, как когда-то сказала ему на прощание Лена Кабардинка…
Игорь Дядченко