“Дороги битые, а люди толкутся – как не столкнуться?”
(Н. Гоголь. “Игроки”)
Художник Сергеев служил в охране. Собственно, ничего страшного он в этом не видел, работал там даже с удовольствием. Смену отдежурил и два-три дня насквозь твои, можно заниматься любимым искусством, вовсе не думая о каких- то глупых заказчиках, не искать их (пусть сами художника ищут!). Иные знакомые Сергеева – тоже художники – устраивались где-то преподавать. Но недостаток преподавательской работы в том, что она, хочешь не хочешь, все-таки очень много требует времени, даже и помимо уроков, того самого времени, которое художник должен тратить именно на творчество. Жить же одними заказами (Сергеев пробовал и это), тоже муторно, много случайностей в таком деле, да и заказчики у нас порой попадаются удивительные, бывает, только руками разведешь от их “глубинномысленных” пожеланий. Да еще бы таким угождать! Тогда вообще для высокого искусства времени не останется!
Охрана же (если только здоровье и семья позволяют), хороша наличием гораздо большего количества свободного времени, чем на любой другой работе. Отдежурил свое – и ты вольная птица, занимайся, чем хошь, хоть своей любимой живописью. Домашние, правда, ворчат порой – мол, от твоих выставочных дипломов и грамот никому не холодно, не жарко, но серьезные художники – народ терпеливый и привычный ко всему, к ворчанию тем более.
Итак, художник Сергеев дежурил на проходной. Через его проходную целый день шли посетители, и по положению все они при входе должны были показывать охране какой-либо документ – предприятие, где он работал, считалось режимным. Работа была не трудной, но монотонной и от скуки Сергеева, как портретиста, спасала укоренившаяся еще с институтских времен привычка внимательно вглядываться в лица проходящих посетителей. Десятки этих лиц, прошедших за день мимо его вахты, порой так увлекали нашего портретиста, что лишь к концу смены он замечал, что день прошел, и завтра можно будет вплотную заняться очередной картиной к выставке.
Иные посетители проходили мимо окна уже не первый раз, Сергеев легко узнавал их в лицо, хотя не всегда помнил фамилии. Впрочем, память на фамилии у него тоже была неплохая: смотрел документы, и невольно приходили в голову такие же фамилии бывших знакомых по далекому институту, или по совсем уж далекой школе, или по работе.
В тот день уже с утра поток посетителей все увеличивался, но позже, к обеденному перерыву, ослаб. Сергеев, чувствуя приближение долгожданного перерыва, уже прикидывал, куда можно будет сбегать перекусить, как вдруг перед его окошком возник очередной посетитель.
Человек этот был уже весьма пожилой, плотный и осанистый, с большой седой бородой и чем-то вроде бы знакомыми внимательными черными глазами.
– Будьте добры, документ.
– Я знаю, – ответил старик, – и протянул в окошко старенькое военное удостоверение. Сергеев взял его в руки, раскрыл и привычно начал записывать данные в тетрадь.
“Маршев… Андрей… Максимович… Как странно – очень знакомая фамилия… И имя…Где же я его слышал?”
Продолжая писать, он еще раз взглянул в окошко на стоявшего за стеклом старика и вдруг вскочил со стула, словно подброшенный пружиной.
“Маршев Андрей Максимович! Как же я мог забыть!?”
Держа в руках удостоверение, наш художник пулей вылетел из своей комнаты в коридор и, приоткрыв рот от удивления, замер перед пожилым человеком, который растерянно глядел снизу вверх на рослого охранника.
– Так это, значит, вы? Здравствуйте, товарищ генерал! – растерянно бормотал охранник. – А вы меня, наверное, не помните? Я в вашей дивизии срочную служил, на Украине, помните? Ну, в Конотопе, когда еще Советский Союз был, помните?
Я вас помню очень хорошо. Вы еще тогда мне шапку подарили, помните?
Усталый взгляд старика потеплел, улыбка появилась под усами:
– В Конотопе? Нет, не помню. Ведь я не могу всех солдат своей дивизии упомнить. Это, говорят, только Наполеон мог. Да и лет уже сколько прошло. Да и не очень это важно. Важно, что вы меня, своего комдива, вспомнили. Это в наши дни, надо признаться, большая редкость – помнить своих командиров по службе. Значит, память у вас хорошая. Ну а как вы сами?
Они поговорили минут пять – старые армейские знакомые, больше не получилось, народ через проходную все еще шел, несмотря на приближение перерыва, и наш охранник должен был их всех регистрировать.
И потом весь остаток дня Сергеев провел под впечатлением неожиданной встречи. Крепкая память художника легко перенесла его чуть не на тридцать лет назад, в дивизионный лазарет, где он и еще несколько солдат их пехотного полка оказались с бронхитом – в последний день учений пришлось ползать на полигоне по лужам, да еще и под проливным дождем, а потом, как обычно в пехоте, сушиться было уже негде и некогда.
Впрочем, захрипевшие солдатики, оказавшись на больничных койках и тяжко кашляя первые дни, не шибко унывали – дело было молодое, кашель у всех с каждым днем уменьшался, мягчел, а главное – весна шла вовсю, учения эти были для них, похоже, последние, и заветный “дембель” казался уже абсолютно не за горами – они все увольнялись этой весной. И надо же было такой беде случиться – буквально за три дня до выписки какая-то сволочь (главное – свой же брат солдат!) сперла у нашего художника его “дембельскую” шапку. Кто служил когда-нибудь срочную, знает, как иные воины к своему увольнению старательно готовят обмундирование, шапку в том числе. Ее долго оббивают и обминают, до тех пор, пока шапка не станет похожа на старинный кивер или на высокую кастрюлю и эмблема на ней, заботливо согнутая пополам, выглядит, как и сам хозяин головного убора, усталой от службы.
И такое сокровище какой-то мерзавец увел! Козел же он после этого! Подлец и вообще последний человек! Какими только эпитетами не награждал неизвестного вора разъяренный художник. И как теперь без шапки выписываться?! Выпишут – придется сразу же в полковой магазин бежать, шапку новую покупать, иначе любой офицер придерется. А если в магазине шапок нет? Или есть, но не его размер? И потом опять ее к дембелю обминать? Паразитство сплошное! Так рассуждал наш художник, лежа в кровати и покашливая, рисуя при этом карандашом портрет очередного товарища по палате, когда привыкший за полтора года службы примечать всякие мелочи, он вдруг не почувствовал нарастание суеты в лазарете.
Забегали, несмотря на послеобеденное время, лазаретские врачи и солдаты-санитары. Один из них с ведром и шваброй вдруг ворвался в их палату и с таким остервенением стал тереть мокрой тряпкой пол, словно хотел продрать его насквозь, до самого подвала.
Лежащие на койках солдаты прониклись всеобщим напряжением, стали перешептываться, полезли на всякий случай под одеяла.
И тут в дверях палаты появился новый комдив – генерал-майор Маршев. Новый, потому что он был направлен в эту дивизию совсем недавно, сразу после Академии, которую, как у них говорили, окончил с отличием. Невысокий, коренастый, бравый, с небольшими сивыми усами на обветренном лице, он какое-то время стоял в дверях, приглядываясь к больным, потом вошел в палату:
– Здравствуйте, хворые мои, – усмехнулся генерал, – не скучно болеть в такую погодку? Гляньте, совсем весна на дворе.
За комдивом ввалились в палату его длинный здоровенный адъютант и несколько военных врачей. Все согласно закивали, полностью соглашаясь с генералом. Для врачей было, видимо, неожиданным посещение солдатского лазарета командиром дивизии. Как будто дел у него других нет! Сейчас начнется – упреки по поводу и без…
– Ну что, воины, – продолжал между тем вопросы генерал. – Просьбы какие имеете? Пожелания для облегчения лежачей службы? Замечания, чтоб веселей болелось? Да вы не стесняйтесь, говорите смелей. Я ведь тоже когда-то солдатом был и знаю, что просьбы солдатские быстрее доходят, если их напрямую комдив услышит. Так ведь? Вот и валяйте, как на духу.
Солдаты стеснялись, помалкивали, лежа на койках. Для них это посещение генерала было такой же неожиданностью, как и для врачей лазарета. И тут художник решился:
– Товарищ генерал-майор, у меня шапку как раз перед дембелем сперли, домой не в чем ехать будет…
Он заметил, как стоявший позади адъютанта начмед сделал страшные глаза и выразительно постучал себя по лбу костяшками пальцев, мол, что ж ты, дурак, несешь, нашел, кому жаловаться!
Однако художники – народ такой, без комплексов существуют. Искусство и комплексы – штука трудносопоставимая:
– Понимаете, товарищ генерал-майор, дембель ведь на носу, а ехать не в чем будет, такая досада!
Теперь уже и стоявший за спиной комдива мощный адъютант скривился – мол, заткнулся бы ты, дорогой, других дел у командира невпроворот. Однако генерал был серьезен. Обернувшись к адъютанту, едва успевшему придать лицу равнодушное выражение, он ткнул его пальцем в грудь:
– Запиши. Не хватало еще, чтобы из моей дивизии солдатики домой уходили абы как!
И повернувшись к столпившимся за спиной офицерам-медикам, выпроводил их из палаты…
Через полчаса в палату ворвался разозленный начмед:
– Слушай, художник, ну кто тебя за язык тянул? Какого черта ты со своей дурацкой шапкой? Теперь из-за твоей дури генерал с нас со всех головы снимет вместе с шапками! Неужели тебе, ослу наивному, не ясно, что это он только предлог искал. Новый командир же! Везде ему недостатки мерещатся теперь. И не будет командир дивизии чьими-то шапками заниматься, других дел у него, что ли, нет!? А мы теперь из-за твоей шапчонки выгребем по самые уши! Короче, ты, я вижу, уже совсем выздоровел, готовься назавтра к выписке. Жаль, сегодня не могу!
Сергеев попробовал объяснить врачу, что выписываться ему не в чем, но начмед только рукой махнул:
– Бурду всякую комдиву нести есть в чем, а выписываться – нет? Короче, здоров и точка. Уже март кончается, тепло, в пилотке последние дни доходишь…
Пришлось нашему художнику вечером звонить в роту, чтобы ему назавтра после обеда (в их лазарете выписывали всегда после обеда – показательная часть!), принесли какую-нибудь пилотку.
А на другой день после завтрака снова переполошился весь лазарет. Правда, на этот раз улыбок было побольше, ибо на генеральской машине приехал только один здоровенный адъютант без своего начальника. Длинный этот прапорщик протиснулся в палату, где уже одевался по форме наш, еще вчера резко выздоровевший художник, поздоровался со всеми и потом положил на койку картонную коробку.
– Вот, – сказал он, ухмыляясь, – распишитесь здесь. – Он протянул Сергееву бумагу и ручку. – Подарок вам от генерала Андрея Максимовича Маршева. Хороший у нас теперь командир появился – до всего ему дело есть. Еще ночью мне позвонил – напомнил. Гордись, солдатик, – в генеральской шапке домой поедешь!
И слегка стукнув Сергеева по плечу, адъютант вышел из палаты.
В коробке оказалась новенькая, прямо со склада, солдатская шапка. Не генеральская папаха, конечно, но все равно это было очень приятно – получить “на дембель” подарок от самого комдива. Когда Сергеев после обеда пришел в свою роту, никто верить не хотел его рассказу. И было очень обидно потом оставлять такую дорогую шапку каптеру – стоял уже май и домой все уходили в фуражках, как положено…
И вот теперь, через столько лет он встретил на проходной своего старенького комдива.
Охваченный воспоминаниями, Сергеев дождался, разумеется, когда Маршев шел обратно. Им удалось поговорить еще несколько минут и обменяться телефонами. Сергеев на прощание предложил написать портрет своего бывшего комдива и просил звонить, когда будет возможность попозировать. Какое-то время он ждал звонка, но не дождался. И сам тоже не звонил. Может быть, стеснялся беспокоить пожилого человека, а возможно, боялся показаться навязчивым. Ведь Маршев не мог его помнить. И, конечно, давно забыл о своем небольшом подарке – мало ли у комдива дел! А Сергеев помнил, хотя это воспоминание уже никому, кроме него самого, было, наверное, не нужно.
Игорь Дядченко.