(По мотивам воспоминаний Л.А. Оршанской)
После обеда бабушка принесла большую корзинку падалицы – сбитых ветром на землю яблок с нашей яблони. Она стала сортировать их: хорошие – для закатывания в банки на зиму, а подгнившие – козе на лакомство.
Я – в гостях у бабушки. Устроился поудобнее на диване с фотоальбомом и стал вставлять в него новые фотографии, привезенные из Петербурга. Пришла Ленка Строева из соседнего дома, как всегда шумная, шустрая. С порога поздоровалась только с бабушкой:
– Здрасьте, Марья Васильевна! Пашка, пошли гулять. Там на речке, нас Мишка ждет.
– Подождет твой Мишка. Видишь, я занят, фотки вставляю.
– О, дай посмотреть!
В альбоме много всяких фотографий. По ним можно проследить историю нашей семьи, нашего рода. Вот на общем фото я, сестренка Таня, мама, папа и бабушка у нас, в Петербурге. Вот фотографии с бабушкиного юбилея (ей 60 лет было), фото маленького папы верхом на деревянной лошадке, вот он уже школьник, студент. И много свадебных снимков папы и мамы. И мы с сестрой Таней на разных снимках – маленькие и постарше.
Есть там и старые, слегка пожелтевшие фото моей молодой прабабушки и моего прадедушки в военной форме. Есть и фотография еще совсем маленькой моей бабушки, где она стоит на табуретке и поливает из лейки цветы на широком подоконнике. Цветы были не в горшках, а в двух продолговатых ящиках – один поглубже, другой помельче.
– А это кто на табуретке? – спросила Ленка.
– Это же моя бабушка. Разве не узнаешь ее? – пошутил я.
– Марья Васильевна,правда, что это вы? – обратилась Ленка к бабушке.
– Правда, Леночка, правда. Мне тогда четыре годика было в 1947 году.
– Ой, как интересно! Но почему эти ящики – цветники так похожи на гробики?!
– Где, где?!! – впился я глазами в фотографию. Сто раз видел этот снимок и ни разу не обратил на это внимание.
– Это и есть гробик и крышка к нему, – ответила бабушка.
– Я должна была в нем лежать.
– Как это??? – мы с Ленкой чуть не подпрыгнули на диване от удивления.
– Мой папа сделал этот гробик для меня, – продолжала бабушка.
– Ба, но ты ведь жива! И в четыре года ты не влезла бы в этот гробик!!! – не поверил я.
Бабушка грустно усмехнулась и пояснила:
– Мне всего четыре дня тогда было от роду. В блокаду, в 1943 году это было.
Ленка заерзала на диване, сгорая от любопытства:
– Марья Васильевна, скорей расскажите, как это было!
– Правда, ба, расскажи все подробно, – поддержал я Ленку.
Бабушка внимательно посмотрела на нас, глубоко вздохнула и начала свой рассказ.
– Как вы понимаете, я не могла ничего помнить. Я знаю только со слов моего папы, то есть прадедушки Павлика. Стоял сентябрь 1943 года. Блокада была прорвана на узком участке фронта, но до полного снятия блокады было еще далеко. По-прежнему были частые бомбежки и артобстрелы, рушились дома, погибали люди. По карточкам выдавали очень мало продуктов, люди жили впроголодь.
Бабушка отложила ножичек, которым зачищала яблоки, вытерла руки о фартук и продолжала:
– Папа мой только что выписался из госпиталя, где лежал с простреленным легким. Был очень слаб, работать не мог. Мама моя, Павликова прабабушка, работала в бригаде по разборке завалов после бомбежек. Очень тяжелая была работа для беременной, полуголодной женщины. К тому же она где-то заразилась туберкулезом и сильно кашляла. Ее положили в туберкулезную больницу, где она неожиданно и родила меня раньше срока – семимесячную.
Бабушка грустно вздохнула, чуть помолчала. Мы замерли на диване, боясь пропустить хоть словечко.
– Врач сказал папе, показав ребенка: «Вот ваша дочь. Кило семьсот весом, рост 40 сантиметров. Ручки-ножки, как палочки, у раздутого животика. Голоса не подает. Кормить ее нечем. Жена ваша в реанимации лежит, без сознания. Молока у нее не будет. Мы будем пытаться спасти жену. А девочку в нашей больнице нам не спасти. Хотите – домой возьмите. Может быть, и свершится чудо». Папа заплакал, не стыдясь своих слез. Врач тоже смахнул слезу со щеки.
Восемь долгих лет папа с мамой мечтали о ребенке. И вот она, кровиночка драгоценная, вот-вот умрет… Взял он завернутое в тонкое одеяльце свое сокровище, положил за пазуху под теплую куртку и принес домой.
Бабушка перевела дыхание, едва сдерживая слезы. Тяжело давались ей такие воспоминания. Мы слушали, боясь шевельнуться.
– Пришли соседи по большой коммунальной квартире. Посмотрели, поахали и разошлись. Только пожилая соседка, Марья Андреевна, сказала папе: «Не сдавайся. Ничего, что ни звука не произносит, что ручками-ножками не шевелит. Она же дышит, и серые глаза живые, моргают». Она завернула в марлю хлебный мякиш и макнула в сладкую воду – получилась соска. Дала ребенку. Девочка, то есть я, подержала соску во рту, но сосать не стала. И на другой, и на третий день сосать не стала – сосательный рефлекс не работал. Папа был в отчаянии, я угасала. Тогда-то он и смастерил маленький гробик, чтобы в нем похоронить меня…
Ленка тихо ревела, кулаком размазывая слезы. Я тоже готов был заплакать. Бабушка от волнения расстегивала и застегивала пуговицы на блузке:
– Марья Андреевна отругала папу: «Ты что придумал?! Живому ребенку гроб мастерить?! Грех-то какой! Сейчас же иди ко мне в комнату, помолись перед иконой Спасителю и покайся!» (у нас иконы не было, папа-то был партийный). Марья Андреевна взяла свои единственные валенки, пошла на барахолку, обменяла их на бутылку козьего молока. Стали они с папой кормить меня, капать молоко из пипетки прямо в рот. И я вдруг пискнула! Тихо-тихо пискнула, но папа и Марья Андреевна это восприняли как гром небесный. Они стали обниматься и плакать от радости.
На другой день папа раздобыл настоящую соску на бутылочку с молоком. Я научилась сосать. Папа назвал меня Машенькой в честь доброй соседки. Он продал последнее, что у него было – два ордена славы и свой столярный инструмент. Он пешком ходил в деревню Бугры, в маленький финский домик, где у хозяйки чудом сохранилась коза. Ночью он спал со мной, согревал меня своим телом. Берег меня пуще глаза.
– А как же твоя мама? Что было с ней? – спросил я.
– Маму мою врачи спасли и перевели из реанимации в общую палату. Когда папа рассказал, что я жива, эта великая радость придала ей новые силы и добрые надежды. Мама стала поправляться, через месяц ее выписали. А через пять месяцев, 27 января 1944 года, и блокаду полностью сняли. Великая победа была для всех ленинградцев. Салют, песни, слезы… Совсем незнакомые люди на улицах обнимались, как родные, плакали от радости.
И мы с Ленкой заулыбались. Нам тоже хотелось обняться, будто и мы – ленинградцы. Так все живо было в бабушкином рассказе!
Бабушка встала из-за стола, отодвинула яблоки:
– А что, братцы-кролики, не попить ли нам чаю с клубничным вареньем?
– А гробик? – спохватился я. – Что с ним дальше стало?
– Так это вы уже знаете. Когда мама из больницы вернулась, они с папой нашли самое лучшее применение гробику – выращивать в нем цветы. Служить Жизни, а не Смерти.
Ленка раздумчиво, негромко сказал:
– Хорошо бы люди жили вечно, а гробы только бы для цветов делали.
Я даже слегка позавидовал: «Надо же! Четвероклассница, а как умно говорит. Я бы так не смог, наверное». Еще я подумал: «Много видел хороших фильмов и книг прочитал о войне, о блокаде. Переживал, конечно. Но как-то не глубоко воспринимал, как не мое, меня не касающееся. А теперь блокада стала моей, как будто я сам жил в блокаду, сам голодал. Ведь если бы тогда не выжила бабушка, то и папы моего, и меня бы не было».
Виктор Васильев