В июле 1953 года студенты последнего курса
Ленинградского университета Гореловы уже две
недели были молодож¸нами: моя жена – Галина
Васильевна – студентка болгарского отделения
переводчиков, и я – Александр Александрович –
студент русского отделения, писавший дипломную
работу “Тихий Дон” М.А. Шолохова и фольклор”.
Тогда-то жена (смелый человек!) стала настойчиво
предлагать: “Самая пора ехать на Дон, в станицу
В¸шенскую, почувствовать быт, уклад жизни тех
мест, вдохнуть подлинный фольклор! Если удастся,
увидим Шолохова, зададим ему несколько
вопросов”.
И вот в субботу, 4 июля, мы переезжаем на лодке Дон
возле В¸шенской, а наш перевозчик в выгоревшей добела
гимнаст¸рке и такой же фуражке с серым козырьком
вед¸т частыми гребками лодку, говоря: “Вон и В¸шки!
Во-он, белая церковь, а справа – дом Шолохова, двухэтажный.
Нет, не первый, то кино, а правее – энтот, шолоховский”.
Ид¸м по улице с названием, которое ошеломляет:
улица Шолохова, – а за т¸мно-зел¸ным глухим забором –
двухэтажное розоватое здание с серебристой крышей.
Его дом.
Не хотелось поселяться в станице далеко от обители
Шолохова. С муглая полная женщина лет за пятьдесят с
реб¸ночком на руках, сидящая на лавочке тоже на улице
Шолохова, манит нас рукой: “Вам нужна комната?.. А
я сдам! Понравится, так и живите!”. Поистине трогательна
забота хозяйки квартиры Алевтины Ивановны Трифоновой
о молод¸жи. И почти тотчас же мы услышали
рассказы о Шолохове – страстном охотнике и рыболове.
В прошлом году, например, он затравил дикую свинью.
Привезя громадную серую тушу, поведал, как кабан забивается
в чащу, как его заваливают вторым выстрелом.
Из усадьбы писатель, впрочем, появляется достаточно
редко. До войны он прогуливался по станице в белой
рубахе апаш, подпоясанный пояском, в простых брюках
и деревенского шиться чувяках, дружелюбно разговаривал
со станичниками. Сейчас Шолохов выезжает только
вечерами – купаться, на белый кварцевый песок противоположного
берега. Вс¸ же он реально доступен для
в¸шенцев, которые частенько обращаются к нему как к
депутату Верховного Совета со своими нуждами, невзирая
на время суток.
Взрослая дочь Алевтины Ивановны, Римма, рассказывала,
что в дни похорон Сталина, когда в В¸шенской
был митинг, писатель показался из калитки, постоял в
заднем ряду и уш¸л.
Мы скитаемся по станице с речистым шахт¸ром Васей
– работником горно-спасательной команды в Миллерове
(он готов непрерывно рассказывать деревенские
сказки: “Чечен-чеченок” и др.), ищем местных песенников,
помнящих старинные песни, и уже нашли знатока
текстов о Ермаке С.А. Овчелупова, а самое поразительное
– услышали от старейшины семейства Клягиных
пересказ никогда нигде не записывавшейся народной
пьесы “Разговор в 1812 году” – полемический диалог
Александра I с Наполеоном, разыгрывавшийся до начала
колхозной жизни в самобытных станичных спектаклях
“с выходкой”.
Фольклор ш¸л густо. Позже мы отдадим тетради записей
профессору Ленинградского университета В.Я.
Проппу. Нам помогает и оста¸тся постоянным гидом ещ¸
знаток местной песенности Бесхлебнов, выезжавший в
1930-е годы с группой песенников в Большой театр на
постановку оперы Дзержинского по мотивам главного
шолоховского произведения. Есть, однако, казачьи
дома, где диалоги с нами заводятся с опаской. Люди
средних лет оглядываются: “Не посадили бы за песенную
старину!”. Стало быть, для этого бывали в прошлом
основания, хотя сейчас страхи переч¸ркиваются простотой
и доверием. А ещ¸ помогают юмор Бесхлебнова и
подсказки Васи, дядя которого строгал книжные полки
для шолоховского дома.
Не прошло и четыр¸х дней, а 8 июля мы уже записали
в дневнике: “Мы видели Шолохова и разговаривали с
ним!”
Я дочитывал антологию исторических казачьих песен
А.М. Листопадова, когда Галя решительно сказала: “Сегодня
ид¸м к Шолохову!” – и тут же мы стали собираться
к выходу, ещ¸ не зная, находится ли Шолохов дома или
он, как извещали, в воскресенье с домашними “укатил
рыбачить в Букановскую!..”
Перед походом я убираю фотоаппарат, чтобы не предстать
в виде туриста, мечтающего о снимке со знаменитым
человеком.
Пройдя несколько раз мимо распахнутых ворот усадьбы
Шолохова, основательно передрожав, мы наконец
вошли во двор, украшенный яблоньками и большой
клумбой с бело-розовыми цветами. Между посадками
расхаживала чем-то занятая женщина. В это время с
веранды спустился загорелый малец в белой майке с
рыболовным саком. Глядя в открытые двери, мы тут же
увидели обтянутое полотняным белым чехлом кресло,
а в н¸м сидел в профиль (знакомый профиль с громадным
лбом!..) мужчина в голубовато-белой бобочке.
Поворачиваюсь к Гале:
– Это он!
Через секунду по лестнице сходит Шолохов.
Как внезапно он оказался рядом! Закуривая на ходу
папиросу, подходит, обращается:
– Вы ко мне?
Ясно, ровно звучит его негромкий, среднего тембра
голос. Не басит и не дисканит.
– Да, – отвечаем оба.
– Чем могу служить? – скрестив руки на груди, он стоит
рядом с нами. Загорелое, мощной лепки лицо с зеленовато-
желтоватыми глазами. Пшеничные усы.
– Мы студенты пятого курса Ленинградского университета,
– начинает Галя.
– А факультета?..
– Филологического.
– К нам в В¸шки приехали надолго?..
– Ещ¸ недели на три: скоро каникулы кончатся.
– Ну что, слоны счастье приносят? – Шолохов указывает
глазами на Галину брошку из двух слоников, прикрепл
¸нных к крохотному бивню, чуть приподнимает полуулыбкой
усы.
– Да! Приносят! А говорят, что вы приезжих не принимаете.
– Я действительно прихварывал немного, ни с кем не
встречался… Так у вас какое дело?
Галя находит удивительно точное слово:
– Мы хотели с вами поговорить!
– Сейчас я работаю, – раздумчиво произносит Шолохов,
– а в воскресенье милости прошу, часиков в семьвосемь!
Мы уходим, пережив ошеломление.
В тот же день дочка хозяйки переда¸т, что слышала от
младшей дочери Шолохова: “У него сегодня были двое
ленинградцев, он с ними беседовал…”
В десять часов вечера у Шолоховых – ни огонька. Вста-
¸т он, говорят, в шесть утра и сейчас же приступает к
работе.
…10 июля 1953 года, в пятницу, я читал на витринном
щите в¸шенской площади газету “Молот”, как вдруг репродуктор
затрещал, и над солнечным пустыр¸м разнеслось
сообщение о Пленуме ЦК КПСС, известившее, что
бывший первый заместитель Председателя Совета Министров
СССР Лаврентий Берия пытался захватить государственную
власть в свои руки.
А ведь в этот же самый день нам было назначено посещение
дома М.А. Шолохова.
Наше настроение упало, хотя мы понимали: писатель
– общественный деятель! 16 июля Шолохов вернулся из
Ростова в В¸шенскую, и встреченная нами жена писателя
рекомендовала появиться у них через два дня.
Тем временем мы кое-что фотографировали из жизни
станицы.
18, в субботу, в назначенный час мы направились к
Шолохову.
– Пожалуйте сюда! – пов¸л нас писатель с крыльца
через светло-зел¸ный кабинет в правую угловую комнату,
выходившую двумя окнами в приуличную половину
сада, а одним – к сараюшке. Шолохов усаживает нас у
маленького круглого столика, накрытого салфеткой “ришелье”
с волнистыми узорами.
Помещение выкрашено в коричневый цвет. Вначале
нам ничего как следует не рассмотреть: темнеет, сумерки.
Шолохов сидит в профиль к окну, потом оборачивается,
но, пока свет не зажж¸н, его лица нам почти не видно.
Шолохов спросил:
– Ну, как вам в В¸шках?
Галя ответила:
– Ничего, но с хлебом неважно.
– А в ч¸м дело?
Мы повторяем станичные разговоры о том, что хлеб
летом пекарня не печ¸т: поднаехала родня из городов.
Спрос повысился.
Шолохов согласен:
– Видимо, у пекарни есть лимит, и она обязана его
придерживаться. Колхозники переходят на печ¸ный
хлеб, а на трудодни выдадут в этом году очень мало.
Восемьдесят семь граммов зерна. У нас по области более
половины посевов – озимая пшеница. Осенью хорошо
взошла, под снегом полежала, а весной, когда растаяло,
мороз ледяной коркой погубил зеленя. Урожая хватит
только на прокорм скотины. Мы перед пленумом
подсчитали, и оказалось, что за последние десять лет
самая высокая оплата в колхозе – три кг на трудодень. А
ведь Ростовская область – одна из житниц! Поэтому в
город и бегут. В каждой семье кто-то оканчивает десятилетку.
А разве он сядет после не¸ на комбайн?.. Мало
людей, рук не хватает. В магазинах похватали вс¸, что
можно, после слухов о девальвации.
Галя удовлетвор¸нно сказала:
– У нас в Ленинграде паники не было.
– Конечно! – слышится голос Шолохова. – Студентам
ведь нечего обменивать (прон¸сся слух о вероятном
аннулировании сторубл¸вок – А.Г.). – Шолохов прибавляет:
– Или Ленинград – особенный город!
– Хоть он и особенный, а 250-летие Петербурга не праздновалось.
– Когда?
– Двадцать седьмого мая.
– Обидно. Ну, значит, правительство было другим занято.
Заговорив почти сразу о пленуме Ростовского обкома
по делу Берии, Шолохов обратил наше внимание на то,
что раньше подобных врагов судила Военная Коллегия,
а теперь Верховный Суд. Судя по всему, он придал последнему
факту неординарное значение:
– Возможно, что будет и открытый суд, как над Тухачевским…
– А вы что, молодож¸ны?
– Да!
– Вот я и думаю: приехали вдво¸м. Ну, что же вы будете
делать, филологи? Сейчас в семье лучше иметь инженерную
поддержку. Вот у нас в литературе плохо обстоит
с рассказом. Почему? Потому что на хороший рассказ
мне требуется два-три месяца. Я не могу написать его,
как Чехов, – в купальне. А что делать человеку, у которого
семья, детишки?.. Получит за рассказ шестьсот рублей,
и выйдет – по двести рублей на месяц. Оттого один ленинградец
на девятнадцатом съезде партии, когда к
нему обратился Маленков: “Почему плохо с рассказом?..”,
прямо сказал, что мало платят, и поставил вопрос о повышении
расценок. И Маленков – ни слова! Бытие определяет
сознание, дорогие филологи.
Стихийно речь зашла об общественных обязанностях
литератора. Шолохов посетовал:
– …Вызывают меня часто. Писать некогда. Вы в добрый
час попали. А то я не принимал. Надоели праздными
расспросами: над чем вы работаете?.. когда будет
закончена “Поднятая целина”? Здесь нет покоя ни дн¸м,
ни ночью. Мы, провинциалы, вста¸м часов в пять, в четыре.
Выйдешь на крыльцо – ид¸т посетительница. В
мо¸м избирательном округе – шестнадцать насел¸нных
пунктов, и временем ограничивать никак нельзя: человек
издалека добирается. Пишут по депутатской линии
и совсем из других округов. Проще переадресовать письмо
депутату, на чьей территории жив¸т проситель, но
это будет бумажная волокита. Из лагерей, из тюрем пишут.
Посадили однажды капитана дальнего плавания
из Архангельска (корабль утопил во время ледового похода!).
Ну и приезжаешь в Москву, обращаешься к министрам
или прямо в Верховный Суд. На это уходят дни и
дни. Писем много. Читаю сам, секретаря нет. Лежат иногда
по два месяца. На оплату корреспонденции отпускают
целую тысячу рублей: ведь я член Верховного Совета
СССР. Уходит много времени. Я ещ¸ член Академии Наук
(тоже приходится выезжать), член секретариата Союза
писателей, член редколлегий журналов (я там не бываю,
и редакции привыкли, что меня нет!), член Ростовского
обкома и Облисполкома, член райкома и даже станкома.
Вот так, дорогие филологи.
Фадеев, руководитель двухтысячного Союза Писателей,
член ЦК нашей партии, очень тяжело заболел и,
видимо, года на полтора отош¸л от партийной работы.
Он прислал в секретариат письмо, которое просил довести
до сведения ЦК: “Литература наша никогда не переживала
такого упадка, как сейчас”. Он предлагает сделать
ставку на пятьдесят-шестьдесят мастеров, освободить
от всякой другой работы, кроме писательской, чтобы
вывести наше дело из кризиса.
– Возможно ли это?
Шолохов усомнился:
– Конечно, невозможно, и Фадеев сам это понимает.
Если освободить писателей от депутатской работы, Запад
сразу же поднимет шум: “Как? Писатели отстранены
от управления страной?..” А за последние годы ведь
нет ни одной хорошей книги.
Я заметил:
– Однако премии присуждаются!
Шолохов добавил:
– Кстати, я ещ¸ член комитета по Сталинским премиям.
Присылают книги, но я их не читаю и на заседания
не езжу. Там тоже смирились. Я не поднимал руку ни за
одну книгу. Голосование ничего не решает. Такое положение
сложилось ещ¸ при жизни товарища Сталина.
Когда Ф¸дору Панф¸рову не дали премию за роман
“Борьба за мир” или какой-то другой, он написал слезницу
Сталину, что его обошли, и Сталин сказал на заседании
(там присутствовали человек шесть: Фадеев, Сурков,
Симонов, кто-то ещ¸), чтобы премию дали. Как это
называется?.. Я бы тоже мог написать книгу за год, но
она была бы халтурой. Взялся за вторую книгу “Поднятой
целины” (до войны у меня было написано три четверти)
и увидел, что задел меня не удовлетворяет: теперь
надо писать иначе!
– А как же “Они сражались за Родину”?..
– Над этим романом ещ¸ не каплет!
На вопрос, какие книги об Отечественной войне считает
хорошими, Шолохов ответил:
– Есть только одна, да и то с оговорками – Виктора
Некрасова “В окопах Сталинграда”. Но Некрасов – автор
всего одной книги! Написал совсем плохую пьесу (е¸ ни
ставить, ни печатать нельзя) – и больше ничего. А взять
повесть Симонова “Дни и ночи”?.. Я читаю и не вижу
героя. Правда, об Отечественной войне возникла очень
интересная и большая мемуарная литература!
Шолохов называет потом как относительно удовлетворительную
книгу “Сталь и шлак” Владимира Попова.
Однако замечает, что человек, который был достойным
инженером, ощутив себя писателем, не только отрешился
от прежней профессии, а и оставил семью.
Между тем Шолохов спросил Галю:
– А какова ваша специальность?..
– Учусь на болгарском переводческом отделении. К
сожалению, распределения у нас почти не бывает.
Шолохов сожалеюще резюмирует:
– Здесь что-то недодумано!
И тут же прибавляет, что сын его женился на болгарке,
дочери Антона Югова. Вопрос решался самим Маленковым
и был – во исключение из общего правила – реш¸н
положительно: Югов – член политбюро ЦК болгарской
компартии.
– Я был там, в Болгарии, и смело – давай по-болгарски!
Они, наверное, еле сдерживались от смеха. Кажется,
что язык похожий – ну, я и заговорил. Сын уже объясняется
по-болгарски. А с внучкой – беда: болгарочка. Порусски
не разумеет. Я говорю с ней по телефону из Москвы
по-нашему, она мне – по-болгарски. Оба ничего как
следует не понимаем. Единственное, к чему привык, к
вопросу: “Что ты мне привез¸шь?” Это, наверное, международный
язык всех детей, своего рода эсперанто. Както
зимой убил я двух волков. Большие: зимой шерсть
пушистая, шкуру везу в Москву. Прив¸з внучке, а она уже
знает, что такое волк, но не видела и тихонько так ножкой
трогает шкуру. Скажет: “Я не боюсь!” – а ногу отд¸ргивает.
Когда речь зашла об оценке произведений Сталинскими
премиями, Шолохов прив¸л красноречивый пример
расхождения во взглядах на одно и то же произведение.
– Мне рассказывал личный секретарь Горького Крючков
(позднее этот человек был расстрелян).
Сам по себе факт, думаю, известен был и Фадееву и,
может быть, ещ¸ кому-нибудь: однажды на даче Горького
произош¸л крупный спор между Горьким и Сталиным
по поводу романа Ф¸дора Гладкова “Энергия”.
– Вот, – произн¸с Сталин, – хорошее художественное
произведение о рабочем классе!
Горький возразил:
– Произведение о рабочем классе, но только не художественное!
И спор сразу пош¸л настолько горячо, страстно (два
больших человека не щадили друг друга в выражениях,
довольно сильных!), что вскоре присутствующие стали
испытывать тревогу. Тогда Ворошилов (человек разумный!)
говорит: “Я начал читать книгу, и на пятой странице
заснул!” Спор сразу прекратился. Вот вам образчик крупной
размолвки в оценке произведения двумя знаменитыми
в разных областях людьми.
К слову зашла речь о службе студентов в армии (я упомянул,
что месяц пров¸л в лагерях). Шолохов спросил,
какой же чин будет у меня.
– Пока сержант, по окончании дадут лейтенанта.
– Род войск?
– Пехота, – отвечаю я.
– У меня сын окончил академию Тимирязева, и им
прикрепили интендантские погоны. Вс¸-таки с зерном
дело имеют. Теперь это стало правильнее… А я в войну
был полковником. Ещ¸ до войны мне присвоили звание
полкового комиссара. Но я хоть краешком хватил гражданской
войны, а одному коллеге дали полкового комиссара,
хотя он и в армии не служил, и даже был беспартийный.
Фадеев – другое дело. Получил чин бригадного
комиссара по праву: еще в гражданскую был комиссаром
дивизии! Ты вот – с высшим образованием, а
пойд¸шь в случае чего сержантом! В эту войну, дорогой
мой сержант, были и профессора рядовыми.
– А на каких фронтах вы бывали?..
– Практически на всех. Меня мобилизовали 9 июля
1941 года в 14-ю кавалерийскую бригаду. Я оставался в
армии до конца войны.
…Во время разговора Шолохов вс¸ время курит. Поднявшись,
зажигает свет. И тут великий человек уморительно
оглашает дом:
– Маруся!
Нет ответа.
Он по-мальчишески кричит, сразу становясь роднее.
– Кинь папирос!
Вскинутая голова, протянутые вверх руки.
Возле нас на маленьком столике красуется фолиант
угольного цвета с мерцающей золотом надписью: “Промысловые
рыбы СССР”. Под ним – гроссбух ещ¸ объ¸-
мистей и в полтора раза больше по формату. На подоконнике,
у которого сидит Шолохов, – “Тихий Дон” на
польском языке: два тома с красными корешками, и
кипа новых книг, журналов. А рядом с Галей – “Дипломат”
Олдриджа, “Путешествие Головнина вокруг света” (Географиздат)
и целый склад других книг, названий которых
мы не успеваем рассмотреть. Нов¸хонькие. Должно
быть, получены с последними почтами.
Когда Шолохов выходит, Галя меня подталкивает:
– Он вс¸ время переводит внимание на случаи из жизни,
особенно – на поучительные для молодой семьи.
Я отвечаю:
– Сейчас переходим к литературе.
И тут же спрашиваю писателя, верно ли, что он относится
отрицательно к работам, которые о н¸м существуют.
Шолохов улыбается:
– Это, по меньшей мере, гипербола! Но среди порядочного
литературоведения запоминающихся работ почти
нет. Например, книга псевдоуч¸ного Лежнева – пустота!
Шолохов сказал последнее слово более отрывисто
и недовольно, чем в других случаях, коснувшихся его
творчества.
Некоторые литературоведы и прямо, и дипломатически
(в личных беседах и в печати) говорили, что им бы
хотелось видеть Григория Мелехова чуть ли не председателем
колхоза или кем-нибудь в этом роде.
Тут я припоминаю университетскую историю:
– У нас публично мордовали тех, кто считал Мелехова
типичным образом. Однажды к вам в Москву приезжал
зимой наш пострадавший студент – рыжий такой, может,
помните?
– Лохматый?
– Да! Рыжий и в очках. Над ним учинили экзекуцию,
когда он сделал в СНО честный доклад о “Тихом Доне”,
где Григорий Мелехов определялся как середняк.
Шолохов предполагает:
– Он теперь, наверное, закончил?
– Это наш однокурсник Юрий Буртин. Заведующий кафедрой
обрушился на него всей своей мощью.Но ведь
из-за колебаний в гражданскую войну казачество до середины
тридцатых годов было отрешено от права службы
в Красной Армии!..
Шолохов уточняет:
– Не совсем так. Казаки не имели права служить в артиллерийских,
мото- и авиачастях. В 1936 году я был у
товарища Сталина и сказал ему об этом. Он снял трубку
и позвонил Ворошилову: “Не пора ли отменить?..” Вскоре
состоялась моя новая аудиенция – у Ворошилова – и
казаки пошли в артиллерию, танковые войска и авиацию.
Настала минута спросить:
– Михаил Александрович, кого из русских классиков вы
цените больше других?
– Трудно сказать. Пч¸лка собирает м¸д с разных цветов,
не с одной гречихи!
– А кого чаще других читаете? – любопытствует Галя.
– Да читаю писателей самых разных. И специально. И
случайно. Недавно возвращался с пленума с шофером
(он танкист, парень начитанный; с собой всегда прихватывает
книги). Дорога после дождей сами знаете, какая:
сто шестьдесят километров ехали восемнадцать часов.
Больше стояли. Так вот, за это время я прочитал “Миргород”
– около тр¸хсот страничек. Читаю подчас, чтобы
других не читать (Шолохов явно бросает камень в наших
сочинителей, подчеркнув слово интонацией).
Мы поинтересовались, как относится Шолохов к творчеству
Бабаевского (местные жители говорили, что он
был любезно принят Шолоховым и несколько дней жил
в его усадьбе). Писатель раздумчиво отвечает:
– Когда я виделся с Бабаевским, он спросил меня об
отношении к его романам. Разговор происходил на улице,
и я уклонился от ответа, сказав, что об этом нужно
говорить специально, в другой обстановке. Но, избежав
ответа на вопрос самого автора, я, наверное, вправе так
же поступить в разговоре с вами. В старое время была
писательница Чарская. У не¸ есть книжка “Княжна Джаваха”.
И вот по требованию институток она воскресила
убитого героя. Книги печатались с продолжением. Некий
рецензент выразился: “Зачем убивать курицу, несущую
золотые яйца?!.”. А сколько можно писать на тему
одной электростанции?.. Это же сказка про белого бычка.
Вспоминается злой, но остроумный человек Марк
Твен. Я приболел, время было и взялся за его дневники.
Там он наградил одного писателя (имени его Твен не
называет) беспощадной характеристикой: “Он свалился
в литературу, как слепой мул в колодец”. Со всеми вытекающими
отсюда последствиями!..
Мы расхохотались. Шолохов смеялся заражающе весело,
чуть сл¸зы на глазах не выступили.
Он плавно переш¸л к разговору о текущей очеркистике:
– “Правда” нуждается в хороших очерках, а писать их
не всякий умеет!.. Когда к Михаилу Соколову (наш ортодокс!)
обратились с просьбой дать очерк, он переписал
его три раза, но так и не смог соорудить ничего путного.
Один журналист удивился: “Как это вы не можете написать
очерк?..” Соколов попытался парировать критику:
“Попробуйте вы написать такую эпопею, какую написал
я!”. Шолохов признался, что тоже по поручению редакции
“Правды” ездил на Волго-Дон (“Материалов не хватает!
Прив¸з им плохой очерк!”.Редакция однажды обращалась
к Иосифу Виссарионовичу с просьбой выделить
ей шесть полос. Сталин ответил: “У вас и на четыр
¸х читать нечего!..”).
Шолоховым было замечено, что недостатки очерков
резко выпячиваются, когда их собирают воедино. Ответственный
секретарь президиума ССП Владимир Ставский
в годы войны состоял членом редакции “Правды” и
частенько печатал очерки, завершая их возгласом: “За
Сталина, впер¸д!”. Но то, что проходило по отдельности,
резко ударило в глаза, когда они собрались в книге “Фронтовые
записи”.
– Я был в войну на при¸ме у Сталина, и он мне выговорил:
“Как к вам в писатели попал этот Ставский?.. Неужели
можно твердить: “Да здравствует Сталин!” – и это
будет литературой?” Я не знал, что ответить, а такое было
сказано про автора известной “Станицы”! И книжку изъяли
из продажи. В библиотеках она есть, но в книготорговле
е¸ сразу не стало1 .
Шолохов высоко оценил колючую рецензию Г. Мунблита
на сборники публикаций “Крокодила”. К слову мы
сказали, что наша “Звезда” напечатала отзыв И. Лежнева
о второй редакции “Поднятой целины”.
– Не читал ещ¸, не читал, – писатель поискал журнал
вокруг, не наш¸л, махнул рукой.
Наконец я решился признаться М.А. Шолохову, что
пишу дипломную работу на тему “Тихий Дон” и фольклор”
и надеюсь услышать хоть какие-то советы автора.
– Очень польщ¸н, – откликнулся Шолохов. – Тема л¸гкая!
Я укоризненно посмотрел на писателя, позволив себе
отрицательное движение головой.
Увидев мо¸ душевное движение, Шолохов сказал уже
вполне серь¸зно:
– Тема непростая, но важнее всего в этом случае собирать
подлинные песни, сказы.
Я добавил, что нами освоена большая газетно-журнальная
литература. Не мог бы писатель порекомендовать
что-то подзабытое из донской фольклорной печати?..
Шолохов ответил, что главным фондом донских материалов
владел А.М. Листопадов, да он умер. Наибольшее
число записей, по мнению Шолохова, стекалось в
Москву, в библиотеку Ленина. Он мог бы туда написать
рекомендательную записку: “Они меня знают!”. Я поблагодарил,
но отказался от записки, чтобы и здесь не
предстать всего лишь собирателем автографов. Шолохов
попутно акцентировал внимание на том, что при писании
“Тихого Дона” сборниками не пользовался: “Я ведь
местный уроженец!”.
К тому моменту нами уже были выявлены для дипломной
работы заимствования писателя из старых публикаций
(фрагменты-эпиграфы и исторические песни),
но романист был, безусловно,
прав, нацеливая комментаторов
на базовое собирание устных
фольклорных подлинников. Недаром
Шолохов вспомнил курь-
¸з с композитором И. Дзержинским:
– Ваня Дзержинский сначала
написал оперу “Тихий Дон” по мотивам
моей книги, а затем поехал
сюда знакомиться с казачьими
песнями. В Москву тогда же подбирали
лучших певцов-казаков,
которых отрядили в Большой театр.
А спеваться им было фактически невозможно: в
каждой станице, в каждом хуторе поют на свой лад!..
Оценивая песни народного репертуара, Шолохов предостер
¸г:
– Нужно быть чутким в определении того, народное
или не народное данное произведение.
И прив¸л пример с песней “Шумел камыш, деревья
гнулись…” На юбилее академика Цицина министр сельского
хозяйства СССР Бенедиктов (“Он теперь посол в
Индии!”) назвал песню “колхозной”. Шолохов возразил
ему, и это закрыло доступ писателю в министерский кабинет
за помощью реальным колхозникам.
Постепенно мы должны были завести речь об историзме
“Тихого Дона” в связи с критическими репликами
Сталина по адресу писателя, опубликованными в двенадцатом
томе собрания сочинений вождя. Вспомнили
и о Подт¸лкове с Кривошлыковым. Шолохов сказал, что
ему Сталин никогда ничего не писал о его произведениях.
– После публикации двенадцатого тома собрания сочинений
письма посыпались десятками. Я написал
письмецо в Кремль, спросил: “В ч¸м моя ошибка?..” Ответа,
конечно, не получил: настало уже новое время,
Сталин после войны изменился… А вы знаете, что Подт
¸лков был левым эсером, а Кривошлыков – эсером?..
– Нет.
– А что Чапаев был в партии анархистов?..
Вс¸, на что я пош¸л в новой редакции “Тихого Дона”, –
убрал “шмару” Подт¸лкова. В вагоне у него была. Помните?..
Шолохов посетовал, что “Тихий Дон” маринуют с 1951
года: “Попался такой редактор! (Кирилл Потапов – А.Г.)
Затирает меня”. О прежнем редакторе, Юрии Лукине,
писатель отозвался положительно, но сопроводил отзыв
замечанием: “Вот только критик он никудышный –
пишет обо вс¸м, о ч¸м угодно!”.
Среди недавних исторических работ Шолохов одобрительно
отн¸сся к книге М.Н. Корчина “Донское казачество”
и так обрисовал историка:
– Старый член партии, работник партактива, уважаемый
человек. С большой белой бородой. Есть только у
него одна слабость: о ч¸м бы ни выступал с трибуны,
обязательно осудит кооперацию. На последнем пленуме
обкома, воздав должное Берии, Корчин обратился к
присутствующим: “Товарищи! Я хочу сказать несколько
слов о нашей кооперации: до каких пор у нас будут обмеривать
и обвешивать?” Весь зал так и л¸г!..
Шолохов упомянул, что ему постоянно присылают рукописи
по истории Дона на отзыв. Недавно он познакомился
с хорошей работой одного уч¸ного о казачестве,
довед¸нной до наших дней. Автор предлагал е¸ ростовскому
издательству, но Шолохов не знает, будет ли она
печататься.
В ходе разговора, когда мы упомянули, что “Поднятую
целину” изучают в школе, писатель сказал:
– “Тихий Дон”, по-моему, лучше!
……………………………………………………………………………………………….
…И вот мы простились с Шолоховым и ид¸м по пустынной
улице. Молчим, переживая встречу. Только у самой
калитки нашего дома Галя, с е¸ лингвистической
пылкостью и вниманием к живому слову, подытоживает:
– Он произносит “казаки”, “гдей-то”, “ктой-то”… Это народное!
Я согласен, киваю:
– Да, обычно отлавливаешь у долго говорящего человека
речевые погрешности, а тут ни разу не остановила
ни одна неправильность!.. Но вообще-то я наблюдал за
лицом и, кажется, ничего другого не видел…
Александр Горелов
