Надежда Фроловна в ее 94 года мало выходила из дома. Сын и невестка давно уж были на пенсии, управлялись по хозяйству и без нее. Внуки и правнуки, хоть и много работали, но при скользящих графиках кто-то всегда находился дома, ей и не скучно, есть с кем поговорить. Жили все семьи дружно, в огромной старой ленинградской квартире.
Надежде Фроловне, как и многим блокадникам, не докучали возрастные болезни, не подводило пока и сердце. Но появились забывчивость и сонливость. Редко когда досмотрит телепередачу – в кресле с середины ее уснет. Могла забыть, зачем из дома-то вышла. Сын наказал домашним: одну ее из квартиры не выпускать. Это после того, как пошла в магазин и пропала на много часов. Нашли тогда только через милицию…
Странно, но ослабевшая память Надежды Фроловны сиюминутное упускала, зато вот давнее прошлое хранила блистательно. Праздновался юбилей освобождения города от фашистской блокады. И как услышит она насчет этого по радио или с телеэкрана, тотчас что-то незабываемое и расскажет о той поре. Правнуки слушают, интересно им.
Кто бы из близких не провожал старушку побыть на воздухе, знали: она свернет сперва за угол, в соседний квартал. Там молча постоит на перекрестке. И уж не трогайте, не торопите ее, а лучше отойдите, оставьте одну. А как накатит слеза, не приставайте с вопросом – дескать, бабушка, ты о чем. Это она вспоминает дочурку Свету.
Света-то и сынок у ней перед войной родились близнецами. Сынок в блокаду ослаб, все лежал. А Света резвая была, бойкая. Раз напросилась с матерью в магазин, да в аккурат на этом-то перекрестке и смерть нашла: полголовенки тогда снесло прямо у матери на глазах шальным осколком вражеского снаряда. Сынок-то выжил, а Света, ее кровиночка, нет…
Дарья, супруга внука, раз получила на работе отгул, второй выходной подряд. Стало быть, время было.
– Денек-то славный и солнечно, – говорит. – Пойдем-ка, Фроловна, прогуляю тебя. Оделись, вышли. Вместе дошли до угла, к памятному перекрестку старушки. Дарья чуть приотстала, газетку купить. Да и любит тут Фроловна побыть одна, без своих. А Фроловна – люди добрые! Что это видит она на перекрестке своем! В честь юбилея приветили дочурку ее. В память о доченьке для всех прохожих большими буквами вывели на панели ее имечко: “Света”. Сердечко рядом нарисовали, как признак вечной любви, почитания от людей. И рядом: “24 часа”.
Да, дети милые. Семьдесят с лишним лет с того дня, а боль у матери в сердце 24 часа, навсегда. Насторожил было телефон, он чужой. Смекнула: дали не нынешний, а с тех прежних времен. Сама забыла, а власти знают, помнят его по сейчас.
Кряхтя, присела Фроловна на колени. Слезы великой благодарности хлынули у старушки из глаз. Помнят! Вспомнили перед юбилеем бедную дочурку ее. Памятник каждому не поставишь, сколько их было тут, ленинградских смертей! А памятку для прохожих о Светочке сделали. Спасибо за это им, материнский поклон. Осторожно, чтоб памятку не замарать, она уперлась в панель руками и целовала ее, ласкала ладонью, ей все хотелось прижаться к асфальту щекой.
Дарья тем временем подоспела с газеткой. Увидела – и давай поднимать свою Фроловну:
– Милая! Баба Надя! Да что это ты, что?!
“То ли уж спятила окончательно, – думалось Дарье, – коли рекламку-то проститутки целует? То ли не знает, что ее город- герой который год уже подставляет панели продажным бабам, хлопчиков зазывать?”
Уж Дарья было открыла рот, чтоб бабушке разъяснить ее нелепое поведение. Но тут деталь – совпаденье имен – самойто Дарье и разъяснила все-все. И что-то не дало говорить, удержало. Знала – не смеет она нашу позорную правду старушке сказать. Мало того, надо предупредить всех домашних, чтоб не вздумали правду бабушке разъяснять. Что не целовать ту памятку надо – надо топтать ее, харкнуть, стереть навсегда.
– Пойдем, бабуленька, к скверу, – подняла она Фроловну. – К тому киоску с пирожными. Купим по одному.
Пошли, и Дарья дорогой все отирала слезы – непрошеные, тяжелые слезы. И были они горше, чем те, что не просохли еще на щеках у старой Надежды Фроловны.
Ирина Иванова,
блокадница