Взяв у молоденькой девушки три георгиевские ленточки, Александр Анатольевич улыбнулся и, не осознавая, зачем это делает, с волнением в голосе сказал:
– Всегда брал по одной для себя и жены. А нынче, к 70- летию Победы, себе две возьму: на пиджак и планшет. Праздник, знаете ли, особый!
Радуясь ленточкам, как ребенок новенькой игрушке, он направился к автобусной остановке, по пути разглядывая их. Прошел несколько шагов и вдруг ощутил – щеки, словно обожгло. Коснулся их кончиками пальцев, оглянулся и стыдливо подумал: “И чего расхвастался? Ей-то до твоей радости…”.
Прохожие подолгу не задерживались возле девушки волонтёра – отходили, но вместо них появлялись другие, еще и еще. Мимо Александра Анатольевича проходили люди с такими же, как у него, ленточками, на ходу завязывая их бантами, рассматривая и примеряясь, куда прикрепить. От их лиц, уже чуть прихваченных загаром весеннего солнца, от улыбок, от бодрости веяло чем-то особенным, праздничным. И он, поддаваясь общему настроению, забыв про свой конфуз, зашагал уверенной походкой к дому, напевая про себя строки военного марша.
Чуть позже, у себя в квартире, привязав с помощью жены бантики из георгиевских ленточек на пиджаке и планшете, Семенов прошел в комнату, служившую ему кабинетом. Здесь у большого зеркала наедине с собой, он мог оценить свой праздничный наряд.
На краю стола в одинаковых рамках поблескивали глянцем портреты отца и матери. Рядом с портретами стояла ваза с гвоздиками. Санитарка Анна Павловна и полковой разведчик Анатолий Петрович встретились на фронте. Прожили долгую жизнь. И лишь немного недотянули до 70-летия Победы.
“Вот и еще одна годовщина победы без вас, – подумал с грустью Семенов, пристально вглядываясь в лица отца и матери.
Он коснулся гвоздик, легонько потеребил их. Зачемто переставил цветы, сделав букет кучнее к портретам. Отошел от стола. Задумался. И тут дыхание перехватило: “Вот те на! К Победе собирался сделать портреты тестя и тещи и забыл. Они тоже были на той войне. – Покачал сокрушенно головой. – И Нина не напомнит. Все скромничает”.
Семенов круто развернулся на каблуках, решительно направился на кухню к жене с намерением рассказать о конфузе, представляя, с какой благодарностью посмотрит она.
“Ну, сейчас выпалю!” – задыхаясь от волнения, подумал Александр Анатольевич и распахнул дверь.
То ли лампочка на кухне была ярче, то ли смутил новый наряд жены, так или иначе Семенов растерялся, закрыл ладонью глаза и тихо спросил:
– Ты завтра как? На парад собираешься? Жена удивленно пожала плечами. Вопрос посещения парада был в семье делом давно решенным – в центр города они не выезжали и смотрели торжества по телевизору. Чего это он? Забыл, что ли? От внезапности вопроса она даже не заметила, как густо покраснел муж, как растерянно посмотрел на нее.
Александр Анатольевич, видимо, поняв нелепость вопроса, махнул рукой и скрылся в кабинете. Оказавшись наедине с собой, он присел в кресло, перевел дух и, с укоризной взглянув в зеркало на свое испуганное лицо, горестно молвил:
– А еще хвастаюсь – сын разведчика!
* * *
После того, как по телевизору окончилась трансляция парада на Красной площади, Семеновы отправились в гости к друзьям, в центр города. На Лиговском проспекте, едва выйдя из станции метро, они оказались в бурлящей праздничной толпе. Было много цветов: тюльпанов, роз, хризантем. Желтые, синие, белые – они мелькали повсюду, где бы ни останавливался взгляд. Из всех цветов преобладал красный – большинство людей, особенно старшего поколения, несли гвоздики. С букетом гвоздик шли и Семеновы.
Кто-то впереди затянул песню: “Вьется в тесной печурке огонь. На поленьях смола, как слеза…” Ее подхватили, понесли дальше и дальше – к Разъезжей улице, Новокаменному мосту. Со стороны Невского проспекта, куда устремился основной праздничный поток, послышались звуки аккордеона…
– Воздух словно весь пропитан праздником, – воодушевленно произнес Александр Анатольевич, поправляя на лацкане пиджака георгиевскую ленточку.
– Весной пахнет, – тихо сказала жена.
Он посмотрел с улыбкой и подумал: “Не поспоришь. Она права – пахнет весной. Этот ни с чем не сравнимый воздух, насыщенный запахами нагретой коры деревьев, кустарников, оттаявшей земли, и на самом деле кружит голову. А тут еще праздничное настроение, все больше и больше будоражившее душу от тысяч улыбчивых лиц, праздничных плакатов, транспарантов, восторженных возгласов и смеха”.
– Да, да, День Победы – весенний праздник, – торопливо сказала она, но, словно спохватившись, с укоризной заметила. – Ты, Александр, все о патриотизме, о долге перед Родиной, о чести и совести. Я понимаю, это важно. Я и сама ощущаю праздничное настроение. И сердце волнуется, и дух захватывает от такого единения. Но ты бы о весне хоть что-нибудь лирическое написал. Маленький стишок о природе, например.
– Погоди, напишу, – рассеянно сказал он, продолжая скользить взглядом по лицам горожан и гостей города.
– Я тебе напомню, – согласилась Нина Александровна. – Обязательно напомни, – сказал он. – Сейчас, понимаешь, не до этого. Видишь, какое торжество, сколько праздничных, радостных лиц. – Он замолчал. Покрутил головой и сказал с горечью. – Эх, жаль не увидели наши родители, как мы будем отмечать 70-летие Победы, вот бы порадовались!
Она улыбнулась, кивнула головой и выжидающе посмотрела на мужа, словно требуя от него продолжения.
– Сердце трепещет, от всего, что вижу. Вон смотри: старушка при орденах и медалях. Какая она еще бодрая! Дай бог ей долгой жизни! А ребятишки-то, смотри, ребятишки, как радуются! Ни одного грустного лица. Задумчивые лица есть, но чтобы грустные… Вот когда со всей силой ощущаешь гордость за свой народ! Я и сам сейчас себя победителем чувствую. Ты только посмотри на меня: на планшете георгиевская ленточка, на груди георгиевский бант. Так бы и ходил каждый день. Жаль вот, праздники скоро закончатся.
– А причем тут праздники? – недоуменно посмотрела на него жена. – Ты так и носи. Я весь год наблюдаю на машинах ленты. Они их на антенны привязывают.
– То машина, а то человек, – поморщился Александр Анатольевич. – Да к тому же на машинах к зиме ленты чернеют и смотрятся не празднично, тоскливо. Другое дело, когда их люди носят. Я, к примеру, с костюма сниму, а на планшете оставлю. На костюме уж больно нарядно, – а здесь другое дело. – И он любовно потрогал кончики георгиевской ленточки на планшете.
* * *
Быстро пронеслись праздничные дни. Еще быстрее прошло время отдыха в деревне, куда Семеновы уехали в июне. В сентябре стали собираться домой. Загоревшая и взбодрившаяся на свежем воздухе Нина Александровна потихоньку паковала вещи, рассуждая вслух, как хорошо будет зимними вечерами в городской квартире пить чай с вареньем из морошки или черники. Александр Анатольевич время от времени поддакивал ей, хотя лицо его не выражало той радости, что переполняла жену, скорее, наоборот, с каждым ее восклицанием он морщился, словно от нервного тика.
– Стихи не идут? – не выдержала Нина Александровна, когда в очередной раз при напоминании мужу набрать яблок в коробку увидела на его лице кислую гримасу. И тут же, пожалев, посоветовала: – Ты к речке сходи, посиди на бережку.
– Подумай и утопись, – продолжил в тон ей муж.
– Это зачем так скоро. Ты мне и детям, и внукам пока живой нужен, – не обращая внимания на раздражительный тон, сказала жена.
– Знала бы, что у меня здесь, – он постучал по груди,- так бы не говорила.
– Сердце болит? – не на шутку испугалась она.
– Это я так – образно, – отмахнулся он.
– Как образно? – возмутилась Нина Александровна. – Он тут мне сначала про сердце. Я чуть в обморок не падаю от страха. А на деле то оказывается – образ. Ты знаешь, что? Иди-ка со своими образами…
Куда она его отправила за образами, Александр Анатольевич уже не услышал. Оторвавшись от жены, он быстрым шагом прошел к дому и спустя несколько минут выбежал на крыльцо с планшетом в руке.
– Вот он образ. Вот моя головная боль, – выкрикивал он, опускаясь по ступенькам, указывая пальцем на поникший бантик потемневшей от пыли георгиевской ленточки.
– Не поняла, – пожала плечами Нина Александровна. – Или опять образ, или у меня от твоих загадок с головой непорядок.
– У меня непорядок, – вздохнул Александр Анатольевич, присаживаясь на скамейку к столу и выкладывая на него планшет.
– Интересно, – усмехнулась она, присаживаясь рядом.
– Ну, коли так, давай, рассказывай.
– Я ведь все о георгиевской ленточке переживаю.
Стыдно даже признаться, – наморщив лоб, начал Семенов. – Я в таких ситуациях еще не оказывался. Вроде надо поступать, как все, снять ее с планшета, чтобы не быть белой вороной. И в то же время личное мешает. Внутренний голос призывает: “Не смотри на других, поступай по совести”. Я всегда к внутреннему голосу прислушивался. А тут – застопорило. Идет какая-то внутренняя борьба. Сам понимаю: все просто, как решил, так и будет. Ан нет, грызет что-то подленькое: “Хочешь лучше всех, хочешь, чтобы тебя заметили”. Каждому не станешь кричать, мол, не смотри так, я ношу ленточку, потому что мои родители всю войну от Ленинграда до Берлина протопали. Они кровь проливали. Потому и умерли раньше, не дожив до этого юбилея. А я их сын. Я горжусь ими. Вот и ношу ленточку.
– Вот видишь, сам все и обсказал, – оборвала его жена.
– Так что поступай, как есть.
– Как есть? – Семенов усмехнулся. – Сама видела, как радовался я, когда принес домой перед Праздником Победы георгиевские ленточки. Замечала, наверное, как каждый день надо, не надо я носил планшет, набитый газетами, лишь бы покрасоваться, что у меня две ленты, что, дескать, нарядней, чем другие. – Он вздохнул, смахнул со лба капельки пота и продолжил: – На днях мы из деревни в город выезжаем. Там давно уже праздничная эйфория прошла. Даже окончание второй мировой войны отметили. И как я с этим, – Семенов ткнул пальцем в ленточку, – ходить буду? Парадокс получается – я буду стыдиться того, чем горжусь. Вот за то и злюсь на себя, за свою нерешительность.
Он замолчал, потеребил увядший бантик на планшете и, словно кто его в бок толкнул, вздрогнул:
– Да что я оправдываюсь? Даже когда с собой разговариваю, убеждая себя в необходимости снять георгиевскую ленту, потому что все ее давно сняли и носят только единицы, какой-то процент, слышу в своем голосе фальшь. Носить ленточку или не носить – должно быть внутренней потребностью, и главное здесь – понимание противоречия между нравственностью и духовностью. Как в церкви, например, когда покупаешь свечу. Для кого-то соблюдение определённого ритуала, а, по сути, каждая вещь, купленная в храме, – это жертва богу. Ведь, признайся, ты не просто слепо исполняешь правила, прописанные для поклонения умершим или пожелания здоровья родным – у тебя чувства куда выше, благостнее: определённое душевное состояние, привитое нам ещё с языческих времён и перенесённое в церковный обряд.
– Ну, ну, что-то слишком глубоко заглядываешь, – улыбнулась жена. – Все, может быть, куда проще. Ты еще в город не приехал, а уже решил, что все без ленточек ходят. Я понимаю, – она погладила мужа по плечу, – многие сняли их, как праздничные атрибуты. Но ведь помниться по прошлому году были и такие, которые носили банты и осенью и зимой, вплоть до весны. Нынче, может, таких людей еще больше будет.
– Хватит меня успокаивать! – покрутил головой Семенов. – Не в том вопрос больше или меньше людей носит ленточки, а в том – не волна ли это, вызванная последними событиями на Украине, или они послужили катализатором возвращения родовой памяти. Я вон погоди, как вернемся домой, в компьютере посмотрю. Там попробую ответ поискать – георгиевская ленточка это повседневно или это атрибут праздничный. Еще поинтересуюсь, как американцы свой патриотизм показывают. Читал где-то, не помню, мол, они на поленнице дров флаг вывешивают. Да что там поленница, знаю точно, что они флаг устанавливают на могиле умершей любимой собачки на кладбище животных. Патриотизм это или бред собачий?
Семенов не видел, как поморщилась жена и сокрушенно покачала головой.
* * *
Александр Анатольевич всегда был скор на подъем. С молодых лет у него в ходу даже поговорка такая была: “На работу, как на праздник!”. Теперь на работу ходить не надо было, однако же дома он не засиживался, ездил на встречи с читателями, с коллегами, в архивы, национальную библиотеку. Нина Александровна диву давалась: в таком возрасте – и столько энергии, жизнелюбия!
По возвращении с дачи Семенов заметно сдал. Реже стал выезжать в центр города, больше проводил время во дворе. Если уж собирался куда, одевался медленно, как бы с неохотой, и все чего-то вздыхал, вздыхал.
“И вправду, не заболел ли?” – думала Нина Александровна, с тревогой посматривая на мужа, который уходил из дома, будто по вызову на допрос в полицию.
Поджидая к вечеру мужа, она каждый раз собиралась поинтересоваться его здоровьем. Но Александр Анатольевич сразу при встрече разбивал ее намерения в пух и прах. Он улыбался, радостно рассказывал о малозначительных встречах, необычно громко смеялся. И она успокаивалась, радовалась вместе с ним, смеялась. Если бы она только знала, какие мысли одолевали мужа, когда обрывался смех…
Александр Анатольевич уходил в кабинет, включал компьютер и вместо того, чтобы зайти на сайт исторического архива или публичной библиотеки, рыскал по всемирной паутине, а потом внимательнейшим образом читал разные мнения о проявлении патриотизма, использовании флага страны, георгиевской ленточки. Время от времени он откидывался на спинку кресла и начинал перебирать минувший день, вспоминая, где и кого видел с георгиевскими ленточками и стыдливо представлял, как сам прятал за спину планшет, на котором крепился старенький завядший пурпурный бант.
В этот вечер он компьютер включать не стал. Сославшись на занятость и попросив жену не мешать, закрыл в кабинет дверь и опустился в кресло. Сомнения, мучившие весь день, нахлынули вновь, когда он оказался перед портретами родителей.
– Буду я носить ленточку или не буду, – от этого я меньше любить и помнить вас не стану, – произнес шепотом Семенов и тут же сердито оборвал себя: “Чего комедию ломаю? Их нет в живых. Они не слышат меня. Им уже все равно, как я поступлю. Коль решил следовать, как все, так, значит, и сделаю. Не такие люди, как я, – серьезней, ответственней давно этот вопрос решили без всякого попугайства. – Он, было, поднялся с кресла, хотел направиться к выходу, как мозг прорезала давно беспокоившая мысль: – А ведь носят ленточки. И старые и молодые.
Черт возьми! – воскликнул Александр Анатольевич и испуганно посмотрел на дверь
Прочная конструкция из логических размышлений, доказывающая отсутствие необходимости ношения георгиевской ленточки, составленная в течение сегодняшнего дня и кажущаяся незыблемой рухнула при малейшем сомнении. С первых дней, после возвращения из деревни, Семенов донимал своих коллег, друзей, да и просто знакомых вопросом: до каких пор носят георгиевскую ленточку? Никто из них однозначного ответа не давал. Большинство просто отвечали, дескать, лично я, как закончились праздники, снял ленту. При этом все они смотрели на Семенова с удивлением – нашел, о чем переживать.
“Вот и я себе удивляюсь, – горестно подумал Александр Анатольевич. – Родился под знаком Стрельца. Всегда отличался решительностью, бескомпромиссностью. А тут…”.
* * *
Утром следующего дня, подхватив со стула планшет и направившись к двери, Александр Анатольевич уже в лифте вдруг обнаружил, что георгиевской ленточки нет. Поначалу он вроде бы и обрадовался, что так буднично сам по себе снялся вопрос, решение которого не давало покоя вторую неделю. Он даже мысленно поблагодарил жену, которая догадалась избавить его от дальнейших самоистязаний. Но сиротливый вид планшета вызывал горькую усмешку, и как-то неспокойно билось сердце, словно чувствуя вину, передавало беспокойные сигналы в мозг, и от этого болела голова.
По привычке окинув взглядом пассажиров вагона метро, поискав среди них тех, кто был с георгиевской ленточкой, он хотел было взяться за газету, как невольно обратил внимание на молодого человека в расстегнутой кожанке. Чем больше он к нему приглядывался, тем больше убеждался, что у того на рубашке, выглядывающей из-под куртки, изображен флаг США. От неожиданности Семенов даже приподнялся.
Весь путь, пока юноша в рубашке-флаге не сошел с поезда, Александр Анатольевич переживал, что оказался без георгиевской ленточки. Семенов уже несколько раз представлял себе, как бы он поднялся и подошел вплотную к “американцу”. Он бы снял планшет с плеча, небрежно подхватил его под руку так, чтобы яркий бант был на уровне груди, и встал вплотную к молодому человеку. Или нет. Он, подойдя к юноше, сделал бы вид, что ему, что-то понадобилось достать из планшета, поднял его на уровень груди и стал рыться в документах. Или….
Юноша вышел из вагона. Семенову вдруг показалось, что молодой человек ехидно усмехнулся, словно чувствуя беспомощность Александра Анатольевича противостоять американскому флагу. И от этого ему стало как-то неспокойно, будто он проиграл сражение с противником.
Вечером Семенов возвращался домой с твердым намерением пожурить жену. Как же так получается – его в семье вдруг решили права голоса. За него, видите ли, все можно решить. А он, между прочим, от своих убеждений не отказывался. Так, или примерно так, рассуждал Александр Анатольевич, подходя к двери квартиры.
Первое, что ему бросилось в глаза в прихожей, была георгиевская ленточка, аккуратно сложенная на трюмо.
Из комнаты выглянула жена.
– Как изволите понимать? – спросил с ехидством он, показывая на ленточку. – Утром ее не было, а сейчас прихожу – и вот она!
Нина Александровна повела плечами:
– Утром я сняла ее с твоего планшета, чтобы почистить. Сам же возмущался, что на машинах висят грязные ленты. Твой бант не лучше выглядел. Когда ты ушел, вспомнила, что с праздников у тебя оставалась еще одна лента, которая была на пиджаке. Вот ее и достала, погладила.
– Могла бы и свою ленту отдать, – буркнул он, снимая плащ.
– Как это отдать? – возмутилась жена. – Я ее сама ношу. Как праздники окончились, с плаща перевязала на сумку. – Она вытащила из-за тумбочки маленькую дамскую сумочку, на которой был прикреплен черно-оранжевый бант.
– Так ты же… это самое… без убеждений, – заикаясь, произнес Семенов.
– О каких убеждениях ты говоришь? – удивилась Нина Александровна. – Мои родители, как и твои, прошли войну. Я о них помню. Горжусь ими. Привязала ленту и ношу, не думая, как на меня кто-то посмотрит. А зачем? Это ведь необъяснимое, необъятное чувство, как любовь к родному, близкому человеку, к стране, к своей малой родине… Да и, понимаешь, – она улыбнулась, – бантик красиво смотрится на сумке.
– Ну, если красиво, – улыбнулся Александр Анатольевич, – тогда привяжи, пожалуйста.
Владимир Васильев