Современное массовое сознание воспринимает слово “опричнина” как синоним слова “террор”, а под “опричником” подразумевает “бандита” и “насильника”. Между тем до эпохи Ивана Грозного “опричник” – это всего лишь человек, вступивший в права землевладения “опричь” основного законодательства (например, “опричницей” могла стать какая-нибудь вдова служилого дворянина, оставшаяся после его смерти с детьми без средств к существованию). Право наделять землей “опричь” основного законодательства принадлежало Великому князю, а новую специфику это право приобрело во времена Ивана Грозного, который воспользовался им как технологией реформирования земельного законодательства.
Реформировать это законодательство начали уже дед Грозного Иван III и отец Василий III. Суть реформы заключалась в переводе вотчинного землевладения в ранг жалованного поместного. Тем самым независимые и самовластные вотчинники – олигархи того времени – переводились в разряд служилого (зависимого от Великого князя) социального класса. Но процесс реформирования затянулся, а после смерти Василия III и вовсе приостановился (именно про этот отрезок русской истории Карамзин сказал, что “никогда Россия не управлялась хуже”). Нужен был какой-то качественный сдвиг, чтобы закончить реформу. Этот сдвиг и произвел Иван Грозный, превративший свое “опричное” право в инструмент реформирования. Придав “опричному” праву необычайно широкий характер, он фактически создал дополнительный орган политического управления, с помощью которого и завершил начатую его дедом реформу.
Вот что пишет об этом польский историк и доктор права К. Ф. Валишевский (1849-1935), который, при всем своем общепольском неприятии русских порядков, проявляет в отношении Ивана Грозного поразительную трезвость и взвешенность суждений: “В этом опыте мы должны отметить два главных момента – преобразование вотчинного землевладения в помещичье и перенесение слуг государя в новую для них среду. У вотчинника отбиралась его земля, свободная от повинностей, его самого отрывали от родного гнезда, где веками создавалось его благосостояние и общественное значение. Его связи с зависимым от него населением расторгались. Его наделяли новым участком земли, но условно и временно, заставляя его за это служить и нести наравне со всеми общие повинности… О практических последствиях всей этой перетасовки можно судить по следующему примеру. До Ивана IV 63 вотчинника из 272, находившихся в Тверской области, не несли никакой государственной службы. Одни из них служили двоюродному брату царя Владимиру Андреевичу, другие – потомкам прежних удельных князей: Оболенских, Микулинских, Мстиславских, Голицыных, Курлятевых и даже боярам. Опричнина совершенно изменила это положение, заставив служить всех одному государю. Кроме того, опричнина уничтожила частные военные силы, опираясь на которые непокорные вотчинники были часто для царя опаснее внешних врагов. Она провозгласила принцип личной службы и установила на всей территории государства систему прямых и косвенных налогов, взимаемых в казну”. (К. Валишевский. Иван Грозный /репринтное воспроизведение издания 1912 г. М., 1989, с. 266-267).
Когда говорят, что опричнина была бессмысленной затеей, то ссылаются обычно на тот факт, что Иван Грозный впоследствии прощал опальных и возвращал им конфискованные ранее земли. Но если рассматривать опричнину как технологию реформирования земельного законодательства, то ут верждение о бессмысленности опричнины само теряет смысл. Ведь конфисковывал царь вотчинные земли, а возвращал жалованные. А это значит, что реформа удалась. Это значит, что не было “двух Иванов”: раннего “мудрого реформатора” и позднего “сумасшедшего тирана”, а был “один успешный реформатор”.
Разумеется, цена успеха реформы была, как всегда и везде в таких случаях, высокой. Но и преувеличивать ее тоже не следует. Например, известный историк Р.Г. Скрынников связывает экономический упадок страны в начале 80-х гг. с трехлетним голодом и чумой 1569-1571 гг. (“Последствия опричного погрома не шли ни в какое сравнение с грандиозными стихийными бедствиями” – Р.Г. Скрынников. Иван Грозный. М.: Наука, 1983, с. 220). Запустение земель, которое, действительно, имело место во второй половине XVI века, было вызвано оттоком крестьянства (тогда свободного) на новые земли расширившегося государства. Немалое значение имели также последствия затяжной и не слишком успешной Ливонской войны. Но в любом случае говорить о катастрофических последствиях правления Ивана Грозного нельзя уже только потому, что страна достаточно быстро восстановила свои силы при сыне Грозного Феодоре.
О жестокости Ивана Грозного. Не будем лукавить: цена преодоления внутригосударственных смут была, как показывает изучение источников, качественно одинаковой и в Западной, и в Восточной Европе; и там, и здесь она считалась совершенно оправданной. Не только А. Данте в XIV веке и Н. Макиавелли в XV, но и Т. Гоббс и Дж. Вико в XVII видели в преступлениях монарха-тирана зло намного меньшее, нежели то, которое порождается своеволием безответственной аристократии. И точно так же смотрел на данную проблему свидетель кровавых казней грозного царя английский мореплаватель Ченслер, выразивший, по Валишевскому, «взгляд просвещенных, культурных современников Ивана». “Дай Бог, писал он, чтобы и наших упорных мятежников научили таким же способом обязанностям по отношению к государю” (Валишевский, с. 294).
Называть обуздание аристократического своеволия “войной с собственным народом” можно только лишь с недобросовестной целью выдать желаемое за действительное.
Но откуда сама эта цель – выдать желаемое за действительное?
Мы поймем это, если вспомним, что все современные разговоры о “зверствах” Грозного и других русских царей призваны в конечном счете противопоставить “чудовищное русское рабство” “свободе и демократичности цивилизованного Запада”. Но все разговоры о “свободе и демократичности цивилизованного Запада” имеют своим негласным образцом для подражания государственное устройство рабовладельческих Афин, т.е. – власть немногих привилегированных над многими обездоленными. Это очень хорошо прослеживается на материале истории Западной Европы, где уже в Средние века понятие “свободы” в принципе не имело отношения к “подлому сословию”; “свободной” в то время считалась одна лишь “благородная” часть общества (фактически слова “благородный” и “свободный” взаимозаменяли друг друга вплоть до эпохи Просвещения XVIII века). Да и более поздняя европейская история лишь укрепила протестантскую идею привилегии для немногих посредством культивирования представления о предопределенности, – представления, содержащего в зародыше концепцию “избранности” и лежащего в основе всех европейских расовых и социальных доктрин (“высшей” и “низшей” расы, расы “бедных” и “богатых” и т.д.).
Как следствие, монархии в Европе достаточно рано оказались ограничены сословно-представительными органами, каковые, естественно, вплоть до XVII-XVIII вв. формировались из представителей одного только аристократического сословия (ссылки на английскую Великую Хартию Вольностей 1215 г. или на французские Генеральные Штаты 1302 г. как на признаки народовластия вызывают у серьезных историков лишь улыбку). И даже “абсолютный” монарх был в Европе не столько стоящим над всеми, сколько первым среди равных (в аристократическом ряду). А в новой, “просвещенческой” Европе, с ее парламентаризмом и республиканизмом, привилегии родовой аристократии растворились в привилегиях аристократии финансовой, где легитимировали себя посредством правовой казуистики. При том, что сохранилась и сама родовая аристократия: “90% властительных фамилий средневековой Европы остаются у власти и сегодня” (В. Винников. Из неолита – в ноолит. Репортаж с VIII Глобального стратегического форума). Тем самым элитарно-аристократический характер власти в западноевропейском обществе оказался надежно закамуфлирован “под свободу и демократию” формально-юридической процедурностью.
Камуфляж тут необходим и неизбежен: ведь “в теории демократия предусматривает стирание различий между правителем и подданными, однако на практике атрибуты власти оказываются в руках небольшой группы специалистов – юристов, судей, полицейских и т.п.” (А. Тойнби. Цивилизация перед судом истории. М., 2003, с. 64). Неудивительно, что важнейшей функцией такой модели власти оказывается теория и практика “двойных стандартов”. И хотя о “нестерпимом тиранстве” и “отвратительном цинизме” того, что принято называть “западной демократией” и ее “правовым полем”, говорил еще А.С. Пушкин (в комментариях на “Записки Джона Теннера”), до сих пор европоцентристская пропаганда не прекращает попыток выдать западный тип отношений внутри элиты “своих” за идеальное якобы “гражданское общество”.
Нужно ли добавлять, что в нашей стране создание такого “гражданского общества” невозможно без соответствующего идеологического обеспечения, то есть без клеветы на нашу историю, в том числе на историю опричнины Ивана Грозного?
Ведь настоящая власть – это власть над умами. А над оболваненными умами, презирающими и ненавидящими собственную историю, она становится и вовсе безграничной.
Сергей Горюнков,
член Союза писателей России