Борис Цукарев
* * *
Май солнцем победителей встречал,
Убитая война уже остыла.
И распахнул объятия Урал,
Стальной хребет несломленного тыла.
Однако путешествию конец.
На полустанке вышли из теплушки
Увешанный медалями боец
И Найда – вислоухая подружка.
Военный век, безумен и жесток,
Загнал народы в смертную огранку.
Но, видно, уберег собачий бог
Собаку – истребительницу танков.
Сельчане пировали до утра,
Гудеж вокруг стоял – ну чистый улей!
А на заре взревели трактора,
И Найду из избы как будто сдуло.
Раздался лай, потом короткий визг,
Застыли окровавленные траки,
И трясся побелевший тракторист
Под взглядом умирающей собаки.
Солдат ругался в бога душу мать,
Кричал, рыдая: “Найдочка, задрыга!
Ну сколько нужно было повторять,
Что больше нет нужды под танки прыгать?!”
И людям боль его была ясна,
И каждый этим горем был затронут,
Хотя в село доставила война
На сто дворов две сотни похоронок.
* * *
Он ни разу не ругнулся матом,
Даже если смерть была близка.
Рядовой Шовкат Абдусаматов,
Тыловик пехотного полка.
Был улыбчив, незлобив и ловок,
От войны не откосил ни дня,
И черпак нередко на винтовку
Без напоминания менял.
А еще, когда осколком мины
Выбило обозного коня,
Плов из неожиданной конины
Помогал почище артогня.
В феврале боец был так изранен,
Что искали смертный медальон.
В третьей рукопашной под Любанью
От полка остался батальон.
Выжил. И в далеком Самарканде
Старший внук, уже почти солдат,
Раз спросил за чаем на веранде:
“Он красивый, этот Ленинград?”
Дед коснулся пальцами медали,
На ладони покачал металл:
“Мы ведь просто город защищали,
Я его ни разу не видал”.
* * *
Пусть потом трудяга-режиссер
Этим кадрам даст достойный вид.
Я себе командую: “Мотор!”
И снимаю: плачущих навзрыд
Над бойцами мертвыми старух,
Виселиц зловещие столбы,
Чей-то окровавленный треух,
Куклу без ноги и головы.
Нелегко чудовищность картин
Затолкать в рулоны кинолент.
Помогает в этом Константин
Симонов, пока – корреспондент.
У него особой славы нет,
Но, в чаду вечернего огня,
Исчезая в дыме сигарет,
Ходит и бормочет: “Жди меня”.
* * *
У Ксении Егоровны
всегда опрятный вид,
Хотя душа Егоровны отчаянно болит
За мужа, что отправился
в небесные полки,
За сына, что на Муринский
вернулся без руки.
Но Ксения Егоровна не требует покой,
И медсестрой работает
с болезными душой.
Ведь до Удельной ходу ей
десятка два минут…
А там военнопленные
строительство ведут.
Как первый раз увидела
чуть не сошла с ума:
Так ясно вдруг припомнилась
блокадная зима!
Но скоро попривыкла к ним
и замедляла шаг,
И немцы с ней здоровались:
“Гут морген! Гутен таг!”.
Ах, до чего отходчива блокадница-вдова!
Шагнула как-то к пленному,
коснулась рукава,
И подарила гансику – не дрогнула рука
Вареную картошину и пачку табака.
Ругался сын отчаянно
на следующий день.
Да норов у Егоровны потверже,
чем кремень.
Приобняла увечного и, закурив “Казбек”,
Сказала: “Полно, Витенька:
он тоже человек”.