Отвечая на обвинения в репрессиях, защитники вождя
указывают обычно лишь на то, что их было намного
меньше, чем принято думать, а также на то, что не один
Сталин в них виновен. И, к сожалению, никто не говорит
о неадекватности самого термина «репрессии»
историческим реалиям 30-х годов. Между тем любой
манипулятор знает: как корабль назов¸шь, так он и
поплыв¸т. Если, скажем, назвать пострадавших в 30-е
годы «репрессированными по диктаторскому
произволу», то никто не усомнится, что сам диктатор — это
маньяк и душегуб, идущий на прямые нарушения
законности ради личных, выдаваемых за политические,
интересов. А если заменить «репрессированных по
диктаторскому произволу» на «проигравших в скрытой
гражданской войне», то этого окажется достаточно, чтобы
события 30-х годов предстали перед нами в совершенно
новом свете.
Чтобы вернуть кораблю советской истории его подлинное
имя, нужно для начала вспомнить, что победа Красной армии
над Белой вовсе не была концом гражданской войны. Просто в
начале 20-х война перешла из своей открытой фазы в скрытую.
Это прекрасно осознавали многие современники событий,
в частности — Михаил Шолохов, говоривший сыну: «Когда
там, по вашим учебникам, гражданская закончилась? В двадцатом?
Нет, милый, она и сейчас ещ¸ ид¸т. Средства только
иные. И не думаю, что скоро кончится».
А вот чтобы понять, почему на заре советской власти совершился
переход из открытой фазы гражданской войны в скрытую,
нужно предварительно разобраться, кем были на самом
деле те участники гражданской войны, которых по традиции,
идущей от Великой французской революции, принято называть
«белыми» и «красными».
«Белыми» советская историческая наука считала сторонников
идеи восстановления самодержавия с его капиталистической
эксплуатацией трудящихся и помещичьим землевладением
(вспомним популярную советскую песню: «Белая
армия, ч¸рный барон снова готовят нам царский трон»).
«Красными» же считалась основная, противостоящая «белым»,
масса трудящихся, рабочих и беднейших крестьян,
носителей идеи социальной справедливости, руководимых
большевиками с их теоретическим обоснованием этой идеи
в форме марксистского учения.
Постсоветская наука внесла в понимание сущности «белых»
серь¸зные коррективы, справедливо указав на то, что главные
вожди и создатели Белой армии были «детьми февраля»,
прямо причастными к свержению Николая II. А это значит, что
борьба между Красной и Белой армиями была в действительности
борьбой не между старой и новой политическими силами,
а между двумя новыми — Февральской и Октябрьской. К
тому же «за белыми стояла верхушка российского общества,
которая пыталась на иностранные деньги вернуть себе имения,
заводы и всю свою прежнюю красивую жизнь. Любой ценой,
даже если за это прид¸тся отдать половину России… И
некоторое количество идеалистов, одержимых «белой идеей»,
ничего тут не меняли» (Е. Прудникова, А. Колпакиди. Двойной
заговор. Тайны сталинских репрессий. М. 2009).
Столь же неоднозначными предстают сегодня перед нами и
«красные». Суть их заключалась в том, что под этим названием
скрывались на самом деле две разнородные в плане своей
идеологической мотивации общности людей. Но прежде чем
подробно объяснить разницу их мотиваций, нужно сказать несколько
слов о подлинной роли в общем раскладе того времени
так называемого «простого народа».
Революционные события начала 1917 года сильно деморализовали
и дезориентировали подавляющее большинство населения
Российской империи, главным образом крестьянства. Известие
об отречении царя обернулось падением дисциплины на
фронтах Первой мировой и, как следствие, проигрышем войны.
Прич¸м в этом проигрыше были в равной степени виновны как
февралисты, так и октябристы: первые своей ликвидацией монархии
обессмыслили в глазах армии войну вне границ Российской
империи, а вторые спровоцировали массовое дезертирство
солдат. То есть и те и другие действовали как две руки
одной и той же революционной «головы»
Внутри самой России протестное народное движение оказалось
направлено не против тех или иных новых форм власти,
а против власти вообще — против государственного аппарата
принуждения со всеми его реквизициями, экзекуциями, национализациями
и т. д. С перерастанием мировой войны в гражданскую
начались массовые выступления крестьянства как
против «белых», так и против «красных». А конечная победа
«красных» как над «белыми», так и над анархической народной
вольницей, явилась результатом вовремя выдвинутого «красными»
лозунга «Земля — крестьянам!». Хотя к реальной программе
руководителей «красных» этот эсеровский лозунг не имел
никакого отношения; его перехват был попыткой задним числом
взять под контроль процессы самозахвата и дележа помещичьих
земель.
Подлинное отношение руководителей «красных» к крестьянам
исчерпывающе характеризуют слова В.И. Ленина, писавшего,
что мелкобуржуазная крестьянская стихия — это «самый опасный
враг пролетарской диктатуры» и что она представляет собой
«опасность, во много раз превышающую всех Деникиных,
Колчаков и Юденичей, сложенных вместе». Неудивительно поэтому,
что и «военный коммунизм», и последовавший затем НЭП
оказались на самом деле борьбой не за новый социальный строй,
а за удержание власти как таковой (что признавал не только Л.
Троцкий, но многие эмигранты-монархисты).
Лишь по мере полного овладения властью перед руководителями
первого Советского государства во всей своей остроте
встал вопрос: как этой властью распорядиться? А разными
попытками ответа на этот вопрос и определился тот окончательный
идеологический раскол внутри «красного лагеря», который
ещ¸ позднее был обозначен в исторической науке как
противостояние троцкистов и сталинистов.
Явным раскол стал далеко не сразу. До 1917 года «красный
лагерь» состоял, с одной стороны, из теоретиков марксизма и
профессиональных революционеров, а с другой — из «сознательного»
пролетариата (сознательность которого заключалась
в том, что он верил теоретикам на слово). После Октября к
«красным» примкнула значительная часть русской интеллигенции
и кадрового офицерства, увидевших в большевиках не
только разрушителей, но и силу, бессознательно для самой
себя работающую на восстановление Русской государственности.
То есть «красный лагерь» изначально являл собою временный
тактический союз разнородных сил: интернационалистов,
сторонников победы мировой революции с ролью России
в ней как расходного материала, и державников, сторонников
восстановления порядка в самой России. И видимость единства
двух разнородных сил сохранялась лишь до тех пор, пока
продолжалась война с «белыми».
Но единство дало трещину, когда стала очевидной несовместимость
конечных целей. Прич¸м некоторые прозрели уже в
«открытую гражданскую», когда были объявлены контрреволюционерами
и затем ликвидированы такие видные военачальники
«красных», как И.Л. Сорокин, Б.М. Думенко и Ф.К. Миронов
(их имена оказались впоследствии заслонены именами С.М.
Буд¸нного, Г.И. Котовского, А.Я. Пархоменко, С.К. Тимошенко).
Других убирали «по-тихому». Например, Н.А. Щорс был убит
пулей в затылок политинспектором Реввоенсовета Юго-Западного
фронта П.С. Танхиль-Танхилевичем.
С переходом открытой фазы гражданской войны в свою
скрытую фазу идеологический раскол принял форму борьбы
за партийные, административные и военные посты в аппарате
Советского государства. К концу 20-х годов эта борьба
привела к тому, что значительная часть властных рычагов
оказалась в руках Сталина, а Троцкий был выслан из страны.
Но поскольку в аппарате оставалось много сторонников Троцкого,
то скрытая борьба продолжалась, а е¸ пик приш¸лся на
середину 30-х годов.
Вот одно из ярких доказательств того, что за этой борьбой
стояла не шизофреническая воля одного диктатора, а скрытая
война двух противоположных в плане идеологических установок
сил. В 1929-1930 годах многие виднейшие представители
русской культуры подверглись арестам. «Инициатором арестов
была специальная Правительственная комиссия под руководством
члена Президиума ЦКК (Центральной контрольной
комиссии) ВКП(б) Я.И. Фигатнера; в октябре по настоянию Фигатнера
«срочно прибыли председатель Центральной комиссии
по чистке Я.Х. Петерс и член президиума той же комиссии Я.С.
Агранов (из верховных кадров ОГПУ)… В настоящее время
нам известны имена почти полутора сотен человек, арестованных
в период с октября 1929 по декабрь 1930. Наверняка
учтены не все… Две трети арестованных — историки и близкие
к ним музееведы, краеведы, архивисты, этнографы» (Звенья.
Исторический альманах. Выпуск 1. М. 1991. Здесь и далее цит.
по кн. В.В. Кожинова «История Руси и Русского Слова». М. 1997).
«Главным «обвиняемым» комиссия Фигатнера сделала выдающегося
историка С.Ф. Платонова (1860-1933) — ученика К.Н.
Бестужева-Рюмина (1829-1911) и В.О. Ключевского (1841-1911).
И напомню хотя бы несколько им¸н его арестованных тогда
«подельников»: С.В. Бахрушин, С.Б. Веселовский, Ю.В. Готье,
Б.Д. Греков, М.Д. Приселков, Б.А. Романов, Е.В. Тарле, Л.В. Черепнин.
Эти люди, как и целый ряд других подвергшихся в то
время аресту, — цвет русской исторической науки. Если бы они
исчезли, развитие этой науки попросту прекратилось бы (оно и
в самом деле почти полностью остановилось тогда на несколько
лет); новым поколениям историков не у кого было бы учиться.
Большая роль в «разоблачении» крупнейших русских историков
принадлежала новым псевдоисторикам, этим — как сказано
в современном расследовании сего дела — «…неистовым ревнителям
типа Цвибака, Зайделя, Томсинского, Фридлянда, Ковал
¸ва» («Звенья»). Так, Цвибак заявил в сво¸м «докладе» во время
следствия, что С.Ф. Платонов объединяет «всех мелко- и
крупно-буржуазных и помещичьих историков… Кулацко-крестьянская
контрреволюция изнутри, иностранная интервенция
извне и восстановление монархии — вот программа политических
чаяний платоновской школы» (Вопросы Истории, 1989, 5, с.
128). Историков обвиняли, естественно, и в пропаганде русского
национализма, шовинизма, даже фашизма… И, казалось, дело
шло к тому, что одна из основ русской культуры ? историческая
наука — уже перешла грань полной погибели.
Однако в какой-то последний момент в ход дела вмешалась
пока до конца ещ¸ не ясная сила: «Как ни старались,
однако, опорочить Платонова и его коллег, что-то застопорилось,
надломилось в, казалось бы, хорошо отлаженной машине
следствия…» (Вопросы истории, 1989, 5). И исчезнувшие
историки постепенно начали возвращаться; к 1937-1938 гг.,
когда, в свою очередь, были репрессированы Фигатнеры и
Аграновы, Зайдели и Фридлянды, почти все арестованные в
1929-1930 годах уже работали…». (В.В. Кожинов. История Руси
и Русского Слова. М., 1997).
Что конкретно «застопорилось, надломилось в, казалось бы,
хорошо отлаженной машине следствия», не ясно лишь тем, кто
не хочет никакой ясности. И наоборот: правдивая оценка всему
происходившему в 1937 году давно уже дана теми, кто к ней
стремится. «Один из людей моего круга, П.В. Палиевский, — пишет
В.В. Кожинов в другой своей работе, — ещ¸ на рубеже 1950-
1960-х годов утверждал, что 1937 год — это «великий праздник»,
праздник исторического возмездия. Много позднее человек совершенно
иного, даже противоположного мировосприятия,
Давид Самойлов написал: «Тридцать седьмой год загадочен.
После якобинской расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией,
священством, после кровавой революции
сверху… произошедшей в 1930-1932 годах в русской деревне,
террор начисто скосил правящий слой 20-30-х годов. Загадка
37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В
чьих интересах совершился всеобщий самосуд, в котором сейчас…
можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия»».
(В.В. Кожинов. Россия. Век XX (1901-1939). М., 1999).
«Существенно, — комментирует Кожинов, — что даже «либеральный»
идеолог понял в конце концов необходимость признать
этот смысл 1937 года — смысл возмездия» (там же). А
«загадочность» 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто
говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота
было, в сущности, невозможно: ведь пришлось бы заявить,
что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию!»
(В. Кожинов. Правда сталинских репрессий. М., 1916). Но
именно об этом и заявляли находившиеся за рубежом Троцкий
и многие другие.
«В самом СССР противники «контрреволюции» редко решались
говорить нечто подобное (разве только в кругу ближайших
единомышленников), но несдержанные на язык это вс¸ же
делали. Так, кадровый сотрудник НКВД, а затем заключ¸нный
ГУЛАГа, Лев Разгон (впоследствии — автор нашумевших мемуаров)
уже в наше время обнаружил в собственном следственном
деле следующую агентурную информацию о своих речах
1930-х годов: «Говоря о кинокартине «П¸тр I» и других, Разгон
заявляет: «Если дела и дальше так пойдут, то скоро мы услышим
«Боже, царя храни…»» (там же).
Уже только эти примеры свидетельствуют о лживости и
подлости широко растиражированного либералами тезиса, согласно
которому Сталин, в отличие от Гитлера, уничтожал своих.
Со своими — не воюют.
Сергей Горюнков
