ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ
Утром 22 июня 1941 года сад Аничкова дворца был переполнен детьми. Здесь был городской детский лагерь, где я оказался впервые. Знакомых я не встретил. Все дети гуляли группками, оживлённо болтали. А я чувствовал себя чужим и одиноким. Обычно в это время меня отправляли в деревню, а в этот год оставили в городе. Все шёпотом говорили о близкой войне.
Побродив по дорожкам сада, бросив два раза деревянную гранату в фанерный танк, я не знал, чем ещё заняться. Хорошо, что всех пригласили в летний театр, который до войны находился в глубине сада. Когда все успокоились и стали хлопать, началось кукольное представление. Какой-то народный герой ловко обманывал глупых и жадных баев. Но представление через минуту прекратилось, чёрный занавес закрылся.
Все стали смотреть в сторону сада, вставали ногами на скамейки. Никто не понимал, что происходит.
Через некоторое время всех детей собрали на площадке перед фасадом дворца, где под крышей торчал огромный квадратный репродуктор. И мы услышали речь Молотова, обращенную к гражданам Советского Союза, о вероломном нападении фашистской Германии.
Очень скоро от толпы детей, наполнявшей сад, никого не осталось. Наверное, все они были из ближайших домов.
В саду остался я один. Ходил по дорожке вдоль ограды, выходившей на Невский проспект. По проспекту торопливо и озабоченно двигались люди.
Прошло какое-то время, и я, увидев за оградой отца, подбежал к нему.
Понравилось тебе в лагере? — спросил отец.
Я ответил, что скучно и что у нас во дворе лучше.
Скоро за тобой придет сестра, — сказал отец. — Слушайся маму. — И ушёл торопливо, не попрощавшись. Больше я его никогда не видел.
А в июле мать получила письмо, в котором отец сообщал, что ранен и находится в госпитале, что награждён медалью “За Отвагу” с присвоением звания старшего лейтенанта.
Это было единственное письмо.
Теперь через много лет, проходя по Невскому проспекту мимо сада Аничкова дворца, я останавливаюсь у ограды в том месте, где когда-то стоял отец и мысленно вижу перед собой себя девятилетнего, которому ещё предстоит пройти все круги ада… Мне жаль его, как, наверное, было жаль отцу, который торопливо ушёл, не попрощавшись, чтобы не показать мне своих слез.
Эта ограда разделила нас навсегда.
Так за один день закончилась моя путёвка в городской детский лагерь, купленная накануне отцом. И я вернулся в свой родной двор, где были все знакомы и скучать было некогда.
БАДАЕВСКИЕ СКЛАДЫ
8 сентября, к вечеру, забежал ко мне Жорка и крикнул:
Айда на “Солярку”, Бадаевские склады бомбят!
В руках он держал полевой двенадцатикратный бинокль, привезенный его отцом-комиссаром с гражданской войны. Я тут же последовал за ним, видя по его состоянию, что дело серьезное.
За Обводным каналом, где-то совсем близко, поднималась стена бордового огня. Друг за другом на фоне этого огня черными силуэтами пикировали фашистские самолеты, сбрасывали горстями черные капли бомб — и снова уходили в облака.
С каждым разом пламя разгоралось всё больше. Жорка подал мне бинокль. Теперь я увидел такие детали, которые до этого не замечал. Над Бадаевскими складами творилось что-то невероятное. Что-то летело к небу от земли, что-то падало с неба, кружилось и металось в пламени. Падали с неба какие-то ящики, рассыпая квадратные пластины, поднимались и падали бочки, балки и много чего непонятного.
А самолеты всё шли, и конца им не было. А пламя, поднявшись до неба, ползло над Обводным каналом, над нашим двором и широкой огненной рекой уходило дальше, в сторону Технологического института. Самолёты сбросили свой смертоносный груз на несчастные Бадаевские склады.
Бомбёжка прекратилась. А мы с Жоркой ещё долго молча сидели на крыше. Пришла ночь, но от пожара и “зажигалок”, горящих по берегу канала, было светло, как днём. По небу тянулся широкий огненный язык, похожий на раскалённую лаву, вытекающую из жерла вулкана.
Мы ещё и предположить не могли, чем нам грозит эта бомбёжка. Всё происходящее было так далеко от нашего детского понимания, что позволяло только смотреть и запоминать. И мы смотрели на языки пламени, плывущие над головой. Такого неба мы еще не видели.
Домой я вернулся поздно…
ДЕТСКАЯ ДОБРОТА
Первое время с начала бомбежек почти все жильцы дома, заслышав объявление воздушной тревоги, с вещами и тюками спускались в бомбоубежище. Мать меня тоже отправляла туда, но сама всегда оставалась дома.
Однажды в бомбоубежище было особенно тревожно. Вой “мессеров” был особенно страшен. Слышны были разрывы бомб. Все дети почему-то собрались тесной группкой. И видно было, что они напуганы.
Мать накануне пекла блины из ржаных отрубей и, отправляя меня в бомбоубежище, дала мне блинов, завернутых в газету. Я их попробовал, и они мне не понравились.
Хотите блинов? — спросил я у ребят.
Хотим, — ответили они почти хором.
Я отдал им блины. Ребята тут же с ними расправились, чему я очень удивился.
Хотите, я еще принесу? — спросил я.
Хотим, — снова ответили ребята.
Я сбегал домой на четвертый этаж и принёс им блинов. Мать, думая, что я их съел, была довольна. А я ни одного блина даже не попробовал… Они мне показались невкусными. И так мне было приятно, что я сделал что-то хорошее, чего никогда никому не делал.
Тревоги были такими частыми, что люди перестали спускаться в бомбоубежище. И потом стало известно, что бомбы пробивают дом насквозь и взрываются в подвалах.
А очень скоро наступили трудные времена. Я тоже почувствовал сильный голод и стал мечтать о блинах из отрубей, и даже не прочь был погрызть, лишённую всякого вкуса “дуранду”…
Юрий Степанов