К 90-летию русского поэта Игоря Григорьева
«В жизни и в поэзии я не мыслю себя без России, без боли и гнева, ныне пренебрежительно прозванных «эмоциями». Время и безвременье понимаю как ничем и тем более никем не сокрушимый сплав будущего, настоящего и прошлого. Всё перемелется», — говорил Игорь Григорьев, а в его синь-глазах была такая боль за Родину, что становилось не по себе.
Литературные критики сравнивали поэта с Николаем Рубцовым и Сергеем Есениным, лучшие произведения называли «жемчужинами русской поэзии». О его творчестве писали Владислав Шошин, Вера Панова, Станислав Золотцев, Аркадий Эльяшевич, Вячеслав Кузнецов. Виктор Астафьев называл Григорьева «чистоголосым поэтом», а Алексей Полишкаров посвятил ему поэму «Слово о капитане Игоре».
Игорь Николаевич родился в деревне Ситовичи Порховского района, Псковской области, 17 августа 1923 года. Пятилетним ребенком будущий поэт прочёл первое стихотворение — образ светящегося сквозь листву неба, просветы которого, «как оконца», поразил его. На следующий день мальчик сочинил про милую речку и хмурую тётку: «Речка милая моя, / Без тебя, как без рук я! / Ольга рыжа, что лиса, / На носу два колеса…». С того и пошло… Однако первые опубликованные лирические наброски появились только 2 сентября 1956 года, в «Псковской правде». Поэт искренне радовался этому событию, сравнивая его с первым поцелуем любимой. А влюбился он навсегда. Будучи студентом пятого курса филфака Ленинградского университета проходил очередную медицинскую комиссию, как инвалид войны (четырежды тяжело ранен, две контузии). Когда врач спросил, кем он хочет работать после защиты диплома, то услышал: «Поэтом!» — «Кем?!» — не поверил доктор. — «Поэтом!» — твёрдо повторил Григорьев. «Всерьёз думать о стихах — не без влияния отца (Николай Григорьевич Григорьев — полный Георгиевский кавалер Первой мировой войны, крестьянский поэт, в 1916 году, в Варшаве, вышел его первый сборник) — стал с 1940 года. А с 1963-го Поэзия всецело завладела моим существом. Люблю е¸! И ни на что не променял бы!» — писал он в предисловии к одной из своих книг.
В годы войны семнадцатилетним пареньком Григорьев возглавил молодёжную подпольную группу в Плюссе, на Псковщине. Ребята собирали листовки, сброшенные с самолётов, и ночью расклеивали их по городу, писали сводки с фронтов, нарушали неприятельскую связь, помогали беженцам и военнопленным, наблюдали за передвижением войск карателей, освобождали заложников, собирали брошенное оружие и похищали немецкое, засыпали гравий в буксы вагонов, предупреждали молодёжь о готовящихся отправках в Германию, сами уклонялись от немецких трудовых повинностей.
Игорь хорошо владел немецким языком. (В их деревне жил немец- коммунист, бежавший в тридцатых годах из фашистской Германии — у него и выучился чужой речи). Руководитель СтругоКрасненского межрайонного подпольного центра Т. И. Егоров и приказал, и по-отцовски попросил Григорьева согласиться на предложение немцев работать переводчиком в комендатуре. А начальник разведки И.В. Хвоин, назначив Игоря руководителем разведывательной группы в Плюссе, дал пароль: «Зажги вьюгу!» — и ответ: «Горит вьюга!».
Через много лет, в 2007 году, Станислав Золотцев назовёт книгу о жизни и творчестве поэта Игоря Григорьева «Зажги вьюгу», в которой напишет: «…Близкими ему с юных лет, отданных битвам с иноземным фашистским нашествием, были те, кто, не страшась ничего — ни начальственного окрика, ни вражеской кары, ни даже смерти самой, готов был отдать и все свои силы, а, если надо, то и жизнь — за землю русскую, за русский народ, во славу их или ради их достойного бытия. Все прочие были ему, поэту и воину, не близкими. По крайней мере не своими, не родными. Да, так жестоко и так резко он жил. Так он творил свою поэзию» (Золотцев С А. «Зажги вьюгу». Псков, 2007. С. 5).
Жил он — справедливо, с незатихающей болью за других. До последних дней не смог себе простить и не мог забыть смерти подпольщицы Любы Смуровой, добывшей для него сведения о предателях из немецкой картотеки. Е¸ арест был единственным провалом в группе плюсского подполья. Центр немедленно отозвал разведчиков в партизанский лагерь, в Радовский лес. А через 10 дней после расстрела Любы, прикрывая Игоря с «языком», в перестрелке с немцами, предупреждёнными старостой деревни Насурино, погиб младший брат поэта Лев. Командир приказал Григорьеву предателя уничтожить, хату его сжечь. Приказ был выполнен наполовину: Игорь поджёг дом старосты, но убить безоружного, да ещё¸ на глазах его жены, дочери, не смог. «Не палач я, товарищ командир…» — доложил он.
Ты меня прости:
Без слёз тебя оплакал.
Умирали избы, ночь горела жарко.
На броне поверженной германская собака,
Вскинув морду в небо, сетовала жалко.
Жахали гранаты, дым кипел клубами,
Голосил свинец в деревне ошалелой.
Ты лежал ничком, припав к земле губами,
Насовсем доверясь глине зачерствелой…..
(«Брат». 1943)
Григорьев был из тех немногих, кто мог отдать последнюю рубаху. Однажды, прочитав в газете о женщине, потерявшей на войне руки и строящей себе дом, на крышу которого не хватало средств, тут же отправил ей по почте пенсию. Когда ураган сорвал новую крышу, Игорь Николаевич отдал на ремонт ещё¸ одну пенсию. Женщина со слезами благодарила поэта за выделенные для не¸ средства «из своих сбережений». Только никаких сбережений у Григорьева не было! Разве мог он, «рождённый русской болью», остаться в стороне от судьбы солдатки, которой фашист обрубил саблей руки с хлебом, выпеченным для партизан?
…Не перешла загробный брег,
Жить нечем, жить нельзя, да надо,
Восстала, белая, как снег,
Жена российского солдата.
…………………………..
Встряхнула сникшего мальца:
— Беда-бедяна, охти, муки!
Пошарь, кровинка, у крыльца —
Найди маманюшкины руки……
(Поэма «Вьюга»)
Последний бой с фашистами Игорь Григорьев принял под Гдовом 10 февраля 1944 года. Бились уже врукопашную. Немцы отступали, когда неожиданно из-за поворота появился вражеский танк. Рядом с Игорем разорвался снаряд. Тяж¸лое ранение в спину вывело из строя разведчика 6-й Ленинградской партизанской бригады, руководителя плюсских подпольщиков и разведчиков. Вьюга, метель — этот яркий горящий символ, грозный и очищающий, рождённый партизанским паролем, вош¸л в творчество поэта не гостем: «За дверью море мрака. / Метельная беда…»; «И вода, как будто вьюга…»; «Пусть вьюгам — вьюжье: / Снежная страда. / Хмельные песни, / Холода шальные, — / Они не навсегда, они больные. / Ведь вьюги что? — грядущая вода»; «А в той дали не вьюги — лета… / Прощай, метельная праща!..»; «Сватается ветер за белянку вьюгу…» и так далее вплоть до названия поэмы «Вьюга». Летом 1944 года Григорьев демобилизовался. «На гражданке промышлял охотой в костромских глухоманях и фотографией на Вологодчине, бродил в геологической экспедиции по Прибайкалью, работал грузчиком и строителем в Ленинграде… Осенью 1949 года… поступил на русское отделение филологического факультета Ленинградского университета, которое окончил в 1954-м»( Григорьев И. Н. О себе. С. 6.).
Маленькая комната в Ленинграде, на улице Егорова чудесным образом вмещала и родственников, и шумную компанию друзей: Лев Маляков, Вячеслав Кузнецов, Анатолий Поперечный, Дмитрий Рябинин, Леонтий Шишко, Дмитрий Ковалёв, Николай Аквил ¸в, Василий Журавлёв, Глеб Горышин, Юван Шесталов, Герман Гоппе, Анатолий Клещенко… И в Ленинграде, и позднее во Пскове, ещё, кроме Фёдора Абрамова, с которым долгие годы дружила семья, «перебывало столько знаменитостей… Валентин Распутин, Виктор Астафьев и Василий Белов, Михаил Дудин и Ираклий Андроников, Юрий Бондарев и Михаил Алексеев, Глеб Горбовский и Константин Воробь¸в, Валерия Дмитриевна Пришвина, Семён Гейченко и многие другие… Но я не припомню случая, чтобы он хоть раз похвастался близостью с великими мира сего, — писала журналистка Светлана Андреева (Григорьева Д. В. От составителя // Лицейские встречи. СПб., 2010. С. 23.)
Хотя война давно закончилась, для поэта продолжалось суровое служение Родине. Одно из лучших стихотворений, названных С. Золотцевым «живой русской классикой наших дней», достойным войти «в хрестоматии и в самые строгие по отбору антологии русской поэзии», — «Поэты»:
Мы ветра и огня поводыри
С тревожными
Раскрытыми сердцами,
Всего лишь дети, ставшие отцами,
Вс¸ ждущие —
который век! —
Зари!
Сердца грозят глухонемой ночи, —
За каждый лучик жизни
В них тревога, —
И кровью
Запекаются
до срока,
Как воинов подъятые мечи.
С крылатой песней люди
не рабы, —
Единственная
Из наград награда!
Нам надо вс¸ и ничего не надо.
И так всегда,
И нет иной судьбы.
Нас не унять
Ни дыбой, ни рубл¸м,
Ни славой,
ни цикуты царской чашей:
Курс — на зарю!
А смерть — бессмертье наше,
И не Поэт, кто покривит рул¸м.
(1963)
Магнитизм родной псковской сторонушки давал о себе знать — тянуло Григорьева на малую родину с неудержимой силой. В 1967 году Игорь Николаевич создал и возглавил Псковское отделение Союза писателей СССР. Он обладал редкой способностью не только разглядеть в человеке искорки литературного дара, но и искренне поддержать, восхититься, окрылить будущего поэта или прозаика, «завести» на творчество. Помог Валентину Голубеву, Александру Гусеву, Валерию Мухину, Виктору Малинину, Елене Новик (Родченковой) и многим другим.
Целых три года, держа в руках бразды правления отделения Союза писателей, он не издавал собственных книг, а активно помогал печататься своим товарищам по литературному цеху. И не только печататься. Безвозмездно выручал деньгами, хлопотал о трудоустройстве, жилье, беспокоился о здоровье писателей — лично договаривался о консультациях и обследованиях у известных специалистов. Однажды Игорь Николаевич, не раздумывая, отдал свою тр¸хкомнатную квартиру многодетной семье, а сам переехал в освободившуюся «двушку». Такой поступок в наше время кажется фантастическим, однако и в те годы был вовсе не заурядным.
Одного не умел и не желал делать Григорьев — льстить, подхалимничать, угождать, лицемерить. «…Ему физиологически претило всяческое чинопочитание. Воин по духовному строю, он презирал даже мельчайшее угодничество, и просто тошноту у него вызывало то «заигрывание» с «литературными генералами», в коем стали большими доками многие его собратья по перу…»(Золотцев С А. «Зажги вьюгу». С.47.).
Но настигло Игоря Николаевича новое лихо. С чьей-то организованной (!) подачи одновременно из разных мест потекла в «высокие» кабинеты Пскова, Москвы, Ленинграда липкая клевета. Да какая! Мол, партизан и поэт на самом-то деле герой «липовый»: во время войны добровольно служил у немцев.
Его, автора известной книги-поэмы «Красуха», в которой вся его война и партизанщина, обвинили в предательстве. Поэт выплеснул душевную боль:
Я Родине своей не изменял.
Безрадостной полынью переполнясь,
Я убивался с ней в глухую полночь,
Но родине во тьме не изменял.
Е¸ беда (не наша ли вина?),
Что, верящих в молчанье грозно ввергнув,
Поверила она в лиш¸нных веры,
Е¸ беда — не наша ли вина?
Я к родине своей не холодею,
Хоть крохобор мне тычет: «Дуролом!..»
Пусть обнес¸н и хлебом, и вином —
От зябкости е¸ не холодею.
Е¸ ли суть (не дело ль наших рук?),
Что сыновьям на ласку поскупилась?
Уж больно много гостя поскопилось.
Е¸ напасть — не дело ль наших рук?
Я, родина, тебе не надоем
Ни шумом, ни докучною любовью.
Не знай меня, свети пока любому.
Я подожду. Тебе не надоем.
(«Перед Россией»)
«В самом напряж¸нном ритме этих «кольцующихся» строф слышится не самооправдание, но — жертвенное, воинское понимание суровости эпохи — не в смысле «лес рубят — щепки летят», а как раз наоборот: это ощущение себя не «щепкой», а крепким и несгибаемым древом в вечнозел¸ном лесу по имени Россия!» — так охарактеризовал произведение Золотцев (Золотцев С А. «Зажги вьюгу». С. 57.).
Преданностью Родине, любовью к ней и болью за не¸ пропитаны, словно горячей кровью, многие стихи Григорьева.
Нас в люди выводила Русь
По милости земли и неба;
Пусть хлеб е¸ был ч¸рствым, пусть.
Но никогда он горьким не был.
Я попыталась выбрать строки со словами о Родине: «Горемаятная родина, /Горемаятные мы…»; «А Русь везде, у пня у каждого, — /И злая мачеха, и мать»; «Застыну, оттаяв над бездною гладкой, / Поверю в весеннюю Русь», — но очень скоро поняла, что дело это бесперспективное, так как великолепные цитаты могут занять не одну страницу.
В. Шошин, литературовед и историк, смело поставил Григорьева в один ряд с таким великим мастером слова, как Сергей Есенин, который горевал: «Я — последний поэт деревни, но доныне первый поэт». Не согласился с ним критик: «Первый! Но не единственный. Есть и другие. И среди них — «поэт последней деревни» Игорь Григорьев». — «От деревенщины моей, /От сельской простоты /Остались только горечь пней /Да ломкие кусты. /Давно повален т¸мный бор, /Дремучий, вековой. /Причастен к ней и мой топор, /К той рубке гулевой. /Ни горожанин, ни мужик, Своей родне ничей, /Я раскал¸нным ртом приник, /Но глух сухой ручей…»
Почти в каждом произведении Григорьева, во всех двадцати двух его книгах, звучит святая Русь. И чувство собственной вины Поэта за вс¸, что происходит с ней.
…Я разучился просто жить
И бросил просто петь.
Теперь уж поздно дорожить —
Копить копеек медь.
И Русь не та, и сам не тот —
Иные времена.
Но в ворохе золы жив¸т,
Горит моя вина.
(«От деревенщины моей…»)
Среди рецензентов Игоря Григорьева находились зоилы, которые обвиняли его в неразборчивом использовании местного диалекта, в излишней цветистости языка. На что ещ¸ в 60-х годах критик А. Эльяшевич ответил: «Оригинальность творческого голоса поэта не подлежит сомнению. Взять хотя бы богатство его поэтического словаря. И. Григорьев гордится тем, что пишет на «языке отцов и дедов». Однако в употреблении старинных слов и слов псковского диалекта у него нет нарочитости, и, может быть, поэтому лексика его произведений не оставляет впечатления архаичности и стилизации. Читая стихи Игоря Григорьева о псковской старине и северной природе, думаешь об удивительном совпадении языковых средств с поэтической темой….».
В редакторском заключении издательства «Советский писатель» на рукопись книги «Русский урок» говорилось: «Игорь Григорьев предста¸т в новой книге сильным, оригинально мыслящим поэтом…
Поэтический язык… привлекает яркостью, образностью, знанием языка народного…».
Не случайно филологом, лингвистом А. Бесперстых уже подготовлен к изданию эксклюзивный, представляющий несомненный интерес как для уч¸ных и поэтов, так и для любителей русской словесности «Словарь эпитетов Игоря Григорьева. Поэзия» (более 6 тысяч эпитетов!). Он станет вторым в русской лексикографии после известного словаря Бунина, составленного В.Краснянским.
«Цветистый» язык, рожд¸нный душой народа, а значит, личностный, самобытный, не совместимый со злом, раскрывающий самые пота¸нные смыслы, скрытую суть событий, и есть РУССКИЙ язык. Он и православная вера «созидающие единое духовное тело народа, формируют наше сознание, обеспечивают народу и нации нравственное и физическое здоровье. Обладая мощной духовной энергией, язык вместе с тем хранит в себе такие высокие и сокровенные знания, которые не могут быть достигнуты ни с помощью научных экспериментов, ни житейским опытом, ни абстрактными построениями лукавого ума. Но такие познания приоткрываются единственно через любовь к слову и духовное единение с ним» (Молева С. В. Единородное Слово. С. 5.).
Поэтому сейчас, когда в мире размываются государственные, нравственные, языковые границы, когда ид¸т негласная битва против сокровенной России, против национального мироощущения и Русского Слова, поэзия Игоря Григорьева с его исконным народным словом приобретает особое значение для Отечества.
Наталья Советная,
кандидат психологических наук, писатель.