ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Известный поэт Арсений Тарковский, неизменно с большим вниманием относясь к творчеству молодых, еще в июле 1986 года написал о поэзии Юрия Шестакова:
Его стихи производят на меня столь сильное впечатление, что, по-моему, я имею право утверждать: это стихи истинного поэта, талантливого поэта, зрелые по форме и глубокие по мысли и чувству. Порой они трагичны, как, к примеру, стихи из цикла Нина , и всегда покоряют своей искренностью. Именно эта правдивость, близость к жизни и придает, на мой взгляд, особую силу его стихам. Привлекают к себе и отнюдь не трафаретные описания природы. Они проникновенны, образны и зримы:
Здесь зелень выражает радость,
а камни – сдержанность свою,
И вижу: вымытый до хруста,
для жадных взглядов обнажен,
стыдясь безоблачности,
густо
синеет горный небосклон.
Веря в большое будущее молодого поэта, я хочу увидеть в печати стихи Юрия Шестакова.
* * *
Босиком бегу я по тропинке.
И кусты, и травы никнут сонно.
Только лишь глазастые росинки
очень любопытны
и до солнца
все спешат на утро наглядеться –
на цветы, на тополя, на речку,
на меня,
бегущего из детства
миру долгожданному навстречу…
ОЗЕРО
У озера спокойного –
два дна,
у озера –
двойная глубина:
одну измерят даже камыши,
другая –
глубина его души,
и небо отразившая, и ветви,
меня
и по листве бегущий ветер…
В НОЧНОМ
Наступает ночь бесшумно.
Затихает громкий зной.
Кони щиплют вкусный сумрак,
пряно пахнущий травой.
Съем и я свой хлеб с картошкой,
зачерпну ручья немножко
и забуду вкус еды:
столько звёзд в моей ладошке –
в горсти неба и воды!
* * *
На землю сквозь космические дали
светило солнце,
и холмы дрожали
сквозь вязкий воздух.
Сонно провисали
стрекозы в нем.
И лишь в речном теченье
дробили струи зноя отраженье
на яркие прохладные осколки.
И в уши мне шептали травы колко
о соках,
скрытых
в глубине
земли…
Часы стояли.
А гновенья шли…
И зрело время в коконе жары,
щадя друзей и близких.
До поры.
ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ
Мир ввысь и вширь тянулся, раздавался,
и я, пацан, однажды вслух подумал:
Вот речка, лес… А я откуда взялся?
Дед улыбнулся:
Да нашли в саду мы…
Я сад облазил свой, потом – чужие,
я ко всему старался приглядеться:
свистели птицы, бабочки кружили,
жужжали пчелы.
Не было младенцев!..
Но начал замечать я, что порою
все то, на чем задерживал вниманье,
на миг как будто становилось мною,
заполнив неожиданно сознанье.
То гнулся я травинкою под ветром,
то ветром, гнущим травы, к речке мчался –
я ощущал себя и в том, и в этом,
а мир все рос, в округу не вмещался!
И к деду в поле я спешил с вопросом:
А небо, звезды, целый мир откуда?
И не хитри – уже давно подрос я!
Лишь крякал дед:
Пристал… Да всё оттуда!
ИГРА
Там,
где с прошлой войны
уцелели траншеи и доты,
от травы, от кустов
и от времени
тесны и узки, –
далеко от села
под нестрогим присмотром природы
мы играли в войну …
Шли в атаку…
Ползли по-пластунски…
Повторенная эхом команда:
Оружие к бою! –
увлекала мальчишек…
Игра дотемна не кончалась.
А девчонка Анюта
была медицинской сестрою :
два вершка от земли,
а полнеба в глазах умещалось.
…Наступали,
была оборона противника прорвана,
Аня бросилась к раненым ,
весело ждущим подмоги ,
но
в бурьяне с войны затаившись,
колючая проволока
с неубитою злобой
рванула зубасто за ноги!
Настоящие раны
поспешно бинтами обматывая,
дул нелепо на кровь,
обжигаясь как будто…
Было душно и страшно,
и я все твердил виновато:
Потерпи, потерпи,
потерпи ещё малость, Анютка .
Перепачканный кровью,
при всех,
не стесняясь, я плакал,
деревянные ружья
хватал и ломал, и бросал!
Все молчали вокруг,
даже Ленька – заядлый вояка ,
самый сильный из нас,
ничего мне тогда не сказал.
С треском
в жалкие щепки
разнес я лихие игрушки,
ненавидя любое оружие в эту минуту!
И тогда, безоружны,
мы сцепили свободные руки
и на них
понесли
осторожно
в деревню
Анюту…
У ПРОХОРОВКИ
Поутру по огненному знаку
пять машин KB ушло в атаку
Сергей Орлов
О жизни и о смерти
до утра
дождь говорил
на языке морзянки…
Работали в тумане трактора,
а чудилось –
в дыму гремели танки.
Лучом пронзило мглу,
и предо мной
сверкнул пейзаж,
как снимок негативный…
Мне жутко миг представить за броней,
которую прожёг
кумулятивный!
Я думал, сталь
надёжнее земли,
но в сорок третьем здесь пылало лето:
и сталь, и кровь беспомощно текли,
расплавившись,
и были схожи цветом.
Наверно, мир от ярости ослеп:
чернело солнце,
мерк рассудок здравый,
когда в той схватке
с диким воем
степь
утюжили стальные динозавры.
Огромные, железные, они,
друг друга разбивая и калеча,
скрывали там,
за хрупкостью брони,
трепещущее сердце человечье.
Земля и небо –
в звёздах и крестах!
И раны кровоточат, и мозоли.
В эфире жарко,
тесно, как на поле,-
звучит Огонь на разных языках,
на общечеловечьем –
крик от боли!
И где-то здесь,
среди бугров
и ям,
сквозь смотровую щель шального танка
ворвался полдень
и, как белый шрам,
остался на лице у лейтенанта…
Войны не зная,
понимаю я,
что в том бою должна была решиться
судьба России и судьба моя:
родиться мне на свет
иль не родиться,
и встать ли мне однажды до утра,
за Прохоровку выйти спозаранку,
где бродят тени опалённых танков,
где их родные дети – трактора-
былое поле битвы пашут мирно…
* * *
По-утреннему лес одет
в небесный цвет, в озёрный свет.
В воде и в небе – облака.
Ни всплеска вслух. Ни ветерка.
Боюсь пошевелить веслом –
полмира не собрать потом…
ДОЛГИЙ МЕД
Сквозь добела промёрзшее стекло
с проталинкой, дыханьем отогретой,
я вспоминаю тихое тепло,
неспешное соломенное лето.
Ресницами ловлю пушистый свет.
В саду от зелени и солнца тесно.
Всему вокруг меня – двенадцать лет,
а сколько было раньше – неизвестно…
А сколько будет – трудно сосчитать!
Ведь стоит подрасти мне и, поверьте,
уже не нужно будет умирать:
учёные должны открыть бессмертье.
Так думаю, влюблённый в новизну
степного дня – его опять мне мало, –
я радостно сопротивляюсь сну
и так боюсь, чтоб солнце не проспало.
А утром выбегаю в огород,
там бабушка стоит под косогором
над грядкой и в негромкое ведро
бросает огурцы и помидоры.
Ещё совсем не грустно рвать цветы,
не думая, как лето скоротечно.
Ещё все то, что очень любишь ты,
пока светло, незыблемо и вечно.
Спешу я мимо пасеки во двор.
Ворчит пчела сердитая вдогонку.
Серьёзен и неспешен разговор
соседа с дедом – крутят медогонку.
И, как сквозь линзу, глядя сквозь стекло
прозрачного и медленного мёда,
я вижу, что пространство потекло,
что зыбко преломилась в нем
природа…
И, далеко прозрев сквозь долгий мёд,
осознаю, глазам своим поверя,
как неизбежно движется вперёд
случайно увеличенное время…
КОЛЮЧКИ
Студеной влаги бы глоток…
В степи – жара, вверху – ни тучки.
Завял под солнцем ветерок.
И лишь цветут одни колючки!
Цветут среди пожухлых трав,
цветут они себе на горе,
ведь за природный колкий нрав
мальчишки рубят их под корень,
нещадно топчут, бьют и рвут,
потом бросают в пыль дороги,
и потому они растут
вдоль той дороги, жаля ноги.
Растут отчаянно тверды,
но вдруг… – каприз иль суть природы?
нежны на ощупь их цветы
и так тревожно пахнут йодом…
* * *
И на лугу ночном, и здесь,
на чутком сене,
луна бесшумно расправляет
складки тени.
Всё в лунный свет уже ко сну
переодето,
и лишь берёза на горе –
дневного цвета.
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
Веселей зеленеют луга,
до травинки промокнув.
От густой духоты
воздух ливнем отмыло ненастье.
Снова солнце печёт,
но дышу я легко:
лужи-окна
сразу в землю, и в небо,
и в душу
распахнуты настежь!
* * *
Мы отогреться не успели,
а уж дождём и ветром волглым
листвы размыты акварели:
зелёный цвет смешался с жёлтым…
И сразу чувствуется зримо:
от смерти жизнь неотделима,
а все ж не верится,
когда
любая жизнь проходит мимо
так быстро,
так невозвратимо,
а смерть приходит…
Навсегда?..
ДОМ
Вот место,
где стоял наш дом тогда
в тени листвы,
весёлой, говорливой…
Мой друг,
нашедший прялку под крапивой,
зовёт меня:
Иди скорей сюда!
Но этот воздух –
будто из стекла,
не преступить
пространства пред собою,
что было в детстве окнами,
стеною,
и я туда иду,
где дверь была…
КРИНИЦА
Как пристально пыталась
в мир вглядеться
спокойная и чистая криница,
и думал я,
что отраженье детства
в глубинной памяти воды хранится…
Пока мы обживали города,
загадочно покинула вода
деревню опустевшую…
Отныне
блуждаю здесь безмолвно,
как в пустыне,
и вижу только собственную тень я
да трещины сухие водоёма:
зеркальное разбилось отраженье
на хрупкие осколки чернозёма…
ВИШНИ
Виктору
Скупы мы нынче с братом на слова.
Идем от речки.
И тропинки детства
узнать нетрудно,
если приглядеться:
там самая высокая трава…
Навстречу шелестят нам тополя
о родниках,
не раз в тиши тенистой
пригублённых и всё ж –
наивно-чистых,
а ныне –
затаила их земля…
Вот огорода
медленный
откос,
где юный сад наш
цвёл метельным цветом,-
все вишни срублены,
посаженные дедом.
– Зачем?
– А чтоб картофель лучше рос, –
хозяин новый
объяснил мне вслед.
Он урожаем будет не обижен!
Но небеса
без тех высоких вишен,
что вырастил с такой любовью дед,
намного и надолго стали ниже:
на много самых урожайных лет…
ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ
Я вспомню подруг и друзей,
бродя мимо окон один.
Всё меньше в деревне людей,
всё больше в деревне машин.
Всё громче гудят трактора,
а люди всё реже поют…
Другие теперь вечера:
глядят, коротая уют,
в экран электронный – на мир,
с дивана – прекрасный обзор!
Но чем оживленней эфир,
тем улиц пустынней простор.
А может быть, жить-поживать
деревня вот так и должна,
и нечего тут горевать –
своё отплясала она?
Тогда почему же в душе
и в сердце ликует огонь,
когда, непривычна уже,
вздохнет, как живая, гармонь?..
* * *
Уже весна.
Но всё хранят прохладу
твои устало-карие глаза:
не замечаешь,
как навстречу взгляду
отзывчиво синеют небеса,
как ручеёк защебетал по-птичьи,
из-под снегов проклюнувшись на свет..
А ты к теплу,
что рядом,
безразлична,
всё смотришь вдаль:
зиме холодной вслед…
* * *
Я взбегал на крыльцо,
я к ведру наклонялся напиться,
и пылало лицо,
отражаясь в студеной водице.
Пить хотелось и пить,
и дыханья взахлеб не хватало…
Мне вовек не забыть
той воды ключевого накала.
От колодцев родных
никуда я давно не уехал:
тех глотков ледяных
бьется в сердце горячее эхо!
РАВНОВЕСИЕ
Из посеянных над лугом звёздных зёрен
тихо прорастает чистый свет…
У тебя – восторг и страх во взоре:
грандиозней этой выси нет!
Но от бездны чуждых солнц, планет
тем скорей почувствуешь ты вдруг,
глядя на знакомый с детства луг,
как травинка – тонкие весы –
каждою молекулой своей
взвешивает
капельку росы
с мирозданьем,
отраженным в ней…
СНИМКИ
На фото наш выпуск –
мужчины
и женщина в центре одна.
Я гордо стою возле Нины –
красиво смеется она.
И пальчики рожками ставит
у старосты над головой,
а он улыбаться не станет,
он даже сейчас деловой.
Любя, все ее называли
на курсе Марией Кюри.
Я помню, нас летом снимали,
гуляли потом до зари…
Мне страшно спросить было сразу…
Рассматривал снимок на свет.
Хирург проронил:
Метастазы.
Ошибки в диагнозе нет ,
В стакан из пустого графина
пытался налить я воды…
– Но Нину твой Бог-медицина,
надеюсь, спасёт от беды? –
Пожал он плечами:
– Я лекарь.
А здесь, ты ведь знаешь и сам,
разгул сумасшедших молекул,
разгадывать химикам – вам.
– Пока мы в разгадки вникали,
отвык ты себя огорчать! –
Бессильно поблескивал скальпель
на белом столе у врача.
А врач, ничего не ответив,
устало кулёк развернул,
взял скальпель и лезвием этим
на хлеб положил ветчину.
– Прости. От трагических жестов
отвык. Уж такой мы народ.
Поесть даже некогда. Честно.
Вот чай. Вот бери бутерброд. –
– Иди ты…
Протяжно молчали,
не глядя друг другу в глаза.
Нелепо насвистывал чайник.
Пусти меня к ней , – я сказал.
И врезался больно с налёта
в глухую бесстрастную дверь!
Всё это – за кадром…
На фото –
наш выпуск.
Ещё без потерь.
* * *
Проснувшись, увидел смутно:
за волглым моим окном,
как птенчик, вспорхнуло утро,
взъерошенное дождём.
И, робко косясь в оконце,
найти не могло никак
вчерашние крошки солнца,
просохшие на щеках…
* * *
О чём эта ночь, это вечное небо,
на эти могилы глядящее слепо? –
О том, что я жил, и о том, что я жив,
что космос не будет мне вечно чужим,
что с каждым смертельным прорывом
к свободе
душе всё теснее скафандр этой плоти.
* * *
В компании шумной
под звоны весёлых бокалов
не хочется мыслить,
зачем мы на свете живем,
не хочется думать,
зачем нам судьба отсчитала
то смех, то молчанье,
то спор свысока – ни о чём…
За спорами теми,
в которые заживо втянут,
далёкий от радости,
сам я собою забыт:
о теле своем вспоминаю,
когда оно в тягость,
и чувствую душу тогда лишь,
когда заболит…
* * *
Уютен света неподвижный круг.
Надежен стол старинный
с мягким креслом.
Но лампочка перегорает с треском!
И удивленно замечаю вдруг,
что от луны светло,
что слишком поздно,
что, отраженный холодом зеркал,
и густ, и рус волос моих накал,
уже перегорающих морозно…
* * *
Ещё мне долго жить покою вопреки,
искать любви земной,
земным пресытясь хлебом,
ещё не раз меня напоят родники,
бескрайним – до краёв –
наполненные небом.
Пусть радостью порою
не с кем поделиться,
пусть приступы тоски и горечи нередки, –
я эту жизнь люблю
и в ней хочу продлиться:
так капелька дождя,
светло свисая с ветки,
глядит в поток речной,
с потоком медля слиться…
ВОЛНЫ ЗЕМЛИ
Стремительно перерастают долы
в холмы и к небу тянутся вдали:
для взора неподвижны эти волны
спокойно зеленеющей земли.
Но помогает мне воображенье
увидеть и долин, и гор движенье,
сводя века в мгновение одно:
и катятся громады волн оттуда,
из прошлого,
где я не скоро буду,
в грядущее,
где нет меня давно.
* * *
В горах просторную громадность
и тесность красок познаю:
здесь зелень выражает радость,
а камни – сдержанность свою.
Здесь долгим взором дню навстречу,
когда в тени вершины мы,
спешу границу пересечь я
владений солнечных и тьмы.
И вижу: вымытый до хруста,
для жадных взглядов обнажен,
стыдясь безоблачности,
густо
синеет горный небосклон.
* * *
Любовно погладив рукою
шершавую кожу гранита,
к ступеньке спешу,
что омыта
приветливой невской волною.
Так хочется после разлуки
в скитаньях озябшие руки
с загаром, похожим на медь,
водицей студеной согреть!
* * *
Бесплотным представлявшийся мне дома,
здесь,
у небес,
среди великих гор,
охвачен формой каменной,
простор
мной ощущался зримо и весомо.
Захватывало дух,
когда смотрел я
со склона своего на дальний склон,
а взор мой трепетал,
перенесен
над жуткой ненасытностью ущелья, –
мне глубь его казалась пастью черной:
безмолвнее
смертельной тишины,
бездоннее
небесной глубины,
ни страхом не охваченных,
ни формой…
МОТЫЛЕК
Вот и ночь.
День пережит и прожит.
Я ловлю у лампы мотылька
и невольно думаю:
А может,
этот свет забудет он,
пока
в тёплой темноте дано пригреться,
ведь ему неведома тоска?..
Но упорно бьётся,
будто сердце,
бьётся жизнь
в темнице кулака.
НОЧНАЯ ПТИЦА
Лишь только наступала тьма,
кричала птица в голых скалах,
как будто что-то потеряла,
а что –
не знала, и сама.
Под крик с трудом я засыпал,
а он пульсировал в пространстве
всю ночь –
бессмысленно и странно
и даже в сон мой проникал.
Как раздражал нас этот крик!
Ругали птицу мы отменно.
Но время шло,
и постепенно
я к плачу птичьему привык.
Вдруг оборвался он…
В ту ночь
я ощутил безмолвный холод
и, как ни странно, птичий голос
тогда услышать был не прочь…
Не мог заснуть я до утра,
слух напрягая беспрестанно,
и всё мне слышалось:
в пространстве
зияет чёрная дыра…
НА ПИСКАРЁВСКОМ
Непокорённой музыке внимаю…
И, вроде бы обыденность храня,
спокоен лик седого дня,
но, глядя на отца,
я замечаю:
что бледность лиц у Вечного огня
почти незрима в отсвете кровавом.
К могилам братским
спустимся без слов,
где безутешен дождь,
где у венков
озябший ветер
припадает
к травам
и раздувает
угольки цветов…
РОДСТВО
Так вышло, что в судьбе моей два дома:
мой город, где в гранит одето небо,
моя деревня, где все так знакомо…
И, если там я больше года не был,
становится и грустно и неловко.
На родину приеду я опять,
но не смогу в деревне Богословка
о невских берегах не вспоминать.
И взлётную стремительность
проспектов
невольно с широтой сравню – степною,
где я родился,
где могилы предков…
Я связан кровно с курскою землёю.
Но если там, где помнит всё о детстве,
о том, ещё соломой крытом крове,
земля мне –
мать,
то Ленинград –
отец мне:
по доброте,
по строгости,
по крови…
что в снег лилась,
отхлынув от лица
блокаду прорывавшего отца.
* * *
Многих близких нет уже на свете,
под землёю их затерян след…
А над нею те же звёзды светят, –
что им тридцать, что им сотни лет?
Что им поле, что им горе, дума,
что им боль неспящего в ночи?
Вечность в их масштабе – только сумма
бесконечно малых величин:
и дворцов, и хижин этих душных,
этих рос холодных, этих слёз,
этих глаз, что излучают душу
вглубь и вширь Вселенной зорче звёзд…
* * *
…Чёрная подлодка.
Чёрная вода.
Чёрная пилотка.
Красная звезда.
Борис Орлов
Чёрные береты.
Рясы чёрный цвет.
Чёрным этим цветом
жив наш белый свет.
Копья. Автоматы.
Латы. Образа.
Чёрные бушлаты.
Синие глаза.
В прошлом и сегодня
ворогам грозят
стяги чёрной сотни,
Сергиев Посад.
Светит солнца орден
на груди небес:
за Непрядву, Одер,
Суздаль, Киев, Брест…
А под бронью тяжкой,
под льняной рубашкой,
под морской тельняшкой
православный крест.
ТУМАННОЕ УТРО
К Богословке тропы луговые
скрылись в белом сумраке густом.
Наугад пошёл я и впервые
разминулся с Ливенским мостом.
Облака земные словно стёрли
огороды, избы, даль полей…
Вброд одолеваю речку Орлик,
леденящей Леты холодней.
Вкруг меня, как пар, клубится время,
и воображенья не унять:
к дому я бреду, почти поверя,
что пошло теченье жизни вспять.
Чудится, что выйдут из тумана
вновь живые бабушка и дед,
тетушка, ушедшая так рано,
так неудержимо им вослед.
Заблудившись, сгоряча калечу
ломкие внезапные кусты!
Я спешу к родным, а мне навстречу
лишь кресты, кресты, кресты, кресты.
ЗВЕЗДЫ
Я все сильней люблю их и страшусь.
И пусть не вечно тело будет жить –
не вычерпать и звёздному ковшу
родник неиссякающий души.
ПРИВАЛ
Я сброшу надоевший груз:
мешок – с плеча,
а с сердца – грусть.
И лягу – болью для травы,
раскину руки, глядя ввысь.
По вертикали взор пролит,
горизонтален тела вес,
лежащего, как тяжкий крест,
на согнутой спине Земли
перед крутой горой небес.
* * *
А.Г.Викторовскому
Во тьме земли, под снежною половой,
посевы грезят о тепле и свете…
И мы мечтаем о грядущем лете
в карельских дебрях, в тишине еловой.
Оставим город этот, злой и пыльный,
под небом низким и слепым от смога,
и в добрый мир нас приведет дорога,
где мы не раз уже с тобою были.
Делили поровну кусок последний хлеба,
и лес поил живым брусничным соком,
и мыслями о вечном, о высоком
делилось с нами пристальное небо…
ветер ледяной.
Как во сне, срываюсь
я в какой-то ров.
Руки согревая,
слизываю кровь.
Сверху ранят льдинки
из-под волчьих лап,
крик скрываю в липкий,
пресный снежный кляп.
Больно стыли зубы.
Смерти ждал я зря.
И когда, как губы,
запеклась заря,
я заплакал молча,
видя в свете дня:
скрыла яма волчья
от волков меня.
* * *
Куда несёшься, жизнь земная,
своим бессмыслием страша?
Всё дерзновенней сила знаний,
все беззащитнее душа.
Всё гуще тьма фантазий плотских,
все приземлённее мечта.
Всё больше мыслей философских,
всё меньше – веры во Христа.
Составитель подборки стихов
Владимир Никитин