Помоги!

Игорь Дядченко

“…те же самые поступки казались такими озорными проделками, за которые надо было выпороть хорошим ремнем” (Марк Твен. “Приключения Тома Сойера”)

Сашка и Олежка — братья-погодки — шли нынче на охоту самостоятельно. Несмотря на столь малые для ношения охотничьего оружия года, ружье у них было — настоящая двустволка-”бээмка”, хотя и несколько потертая с виду, но абсолютно безотказная в работе. Ружье это, прежде батино, было, как только отец купил себе другое, подороже, тут же переписано в охотничий билет старшего — Олежки. Отца этих ребят в городке хорошо знали и уважали, как известного строителя и потому операция по получению охотбилета, учитывая еще и такую немаловажную подробность, как место жительства этих молодых людей — городок, где они росли, находился на юге СССР, “на Кавказе”, как с гордостью говорили о своей Родине местные пацаны, и уж там-то отношение к оружию вообще и к охотничьему, в частности, было другое, отличное от, скажем, общесоюзного. Данная операция выглядела вполне законной и прошла благополучно — охотминимум он сдавал наравне со взрослыми охотниками и билет получил тоже, как взрослый. Однако чувство обладания собственным настоящим ружьем и охотбилетом очень взрослило этого паренька как в собственных глазах, так и, особенно, в глазах младшего брата Сашки.

Этот Сашка и заварил всю кашу — пристал, как репей — пойдем и пойдем на Рыбхоз стрелять уток в камышах. Но а подумать: какой же настоящий охотник против такого соблазна устоит? Правда, был договор у Олежки с отцом о том, что хотя ружье с билетом у парня свои, но на самостоятельную охоту ходить ему пока рановато, ну разве что поблизости — на берег морской (дом их стоял у самого моря). А как же теперь быть, когда уехал в командировку их дорогой папка-охотник аж на целых две недели? Ждать его столько времени — утки все улетят на юг и выстрелить по ним не успеешь, а ружье — свое — на стенке висит, пылится и само в руки просится. А Сашка -чертенок — вечно со своими невыносимыми предложениями пристает так, что поневоле нарушишь все обещания и клятвы…

Одним словом, уговорил — пошли. Идти им требовалось довольно далеко — больше часу времени. Впрочем, для молодых горячих охотников этот час в минуту пролетел. На охоте ведь идешь — ног под собой не чуешь. То есть, они, твои ноги, бегут где-то там, внизу, а ты словно над землей паришь и головой вправо-влево да вверх то и дело вертишь и глазами так все окружающее пространство и просекаешь, дабы какую-нибудь дичину подлетную не прозевать, не упустить из виду. Дикая птица-то летит быстро, скорость движения у нее большущая по сравнению с ходьбой человеческой, и потому, если хочет охотник успеть по ней выстрелить, желательно предмет своих мечтаний хоть чуточку заранее усечь и приготовиться. Вот поэтому все остальные походные проблемы — плохая дорога, грязища, вода, трясина — все это мимо сознания стрелка проходят — замечаешь их лишь тогда, когда вдруг случайно в болото провалишься ни с того, ни с сего.

Так и наши горячие стрелки, Сашка и Олежка, вырвавшись с ружьем на Рыбхоз, спешили и столь заняты были тем, чтобы еще по пути никакой возможной дичины не прозевать, что и дороги самой не заметили. Казалось, вот только выскочили из своего подъезда и уже у крайнего Рыбхозного озера очутились.

“Рыбхозом” у них называлось несколько заброшенных, лежащих один подле другого, наполовину уже заросших камышом прямоугольных водоемов. Раньше в них разводили какую-то рыбу, но потом это мероприятие, видимо, исчерпало себя. Постройки на берегах водоемов разрушились и пришли в негодность, работники этого Рыбхоза куда-то исчезли, водоемы зарастали камышом, в котором на пролете, вот как теперь, всегда останавливалась на отдых и кормежку северная утка. Да и местная дичь выводилась на этих водоемах в изрядном количестве. Дикая птица чувствовала себя здесь вольготно: квадратные озера эти, во-первых, были слишком глубоки для ходьбы даже в высоких болотных сапогах и, во-вторых, слишком густо заросли камышом и осокой для того, чтобы охотиться там в резиновой лодке. Однако отчаянный стрелок Сашка придумал еще и третий способ охоты в таких зарослях, по его словам — “индейский”.

Суть его заключалась в том, чтобы одному стрелку (самому смелому) раздеться на берегу догола и, оставив одежду и снаряжение на попечение брата, лезть в камыши “адамчиком”, держа в одной высоко поднятой руке ружье, а в другой, тоже высоко поднятой, патроны — сколько можно зажать в кулаке. Расстреляв в камышах свой боезапас, стрелок возвратится на берег, где при виде его охраняющий одежду брат должен так же быстренько обнажиться, благо никого нет поблизости, дабы поскорее, не теряя ни минуты, занять место стрелявшего товарища, потому как жизнь не терпит пустоты.

Самый большой вопрос этого дня: кому разоблачаться первым, был окончательно решен уже на подходе к объекту — Сашкина идея — ему первому и пробовать. Поэтому он, лишь только поднялись на земляной гребень, одновременно являвшийся и берегом ближайшего водоема, начал, словно новобранец после команды “Отбой!”, удивительно скоро стаскивать с себя сапоги. Остальная одежда также была на предельной скорости скинута хозяином и уложена в аккуратненькую стопочку у самой воды. И тут, словно для того, чтобы еще сильнее раззадорить голого стрелка, очевидно, услышав их разговор, с середины этого, наполовину заросшего камышом водоема вдруг поднялась в воздух приличная стайка уток, по виду материковых и, сделав круг над водоемом, снова опустилась в заросли.

“Тут и ленивый не мог устоять…”

Хлюпая по мели босыми ногами и держа тяжелую двустволку одной рукой стволами вверх, словно дуэльный пистолет, а в другой зажав два запасных патрона, Александр исчез в зарослях.

Олежка уселся на берегу, повыше, чтобы иметь возможность видеть весь этот прямоугольный водоем, занимавший площадь около четырех гектаров. Камыши, сколько можно было судить с того места, где сидел подросток, начинались от самых берегов со всех сторон и сверху даже не казались особенно высокими. Однако Олежка видел, как Сашка, только шагнув в эти заросли, исчез в них совершенно после двух или трех шагов, даже стволов поднятой вверх двустволки Олежка не мог рассмотреть со своего места. В середине водоема с берега можно было видеть небольшое оконце чистой воды (с него вроде бы и взлетели в воздух утки). Сидя на берегу водоема, Олежка, разумеется, волновался за своего голого брата, но не очень. Во-первых, потому, что таким вот “индейским” способом им уже случалось охотиться не один раз и даже этим же летом. Правда, тогда стояла ужасная сушь, все озера вокруг их городка обмелели да и, кроме того, их любимый папка стоял тогда на берегу и в бинокль следил за маневрами очередного обнаженного охотника. Эх, жалко, нет с ними его сегодня — то-то бы порадовался батя их находчивости и умению скрадывать диких уток в камышах. Да еще учесть и то, что всю неделю до этого похода шли сильные дожди, озера разлились так, что, будь их папка нынче здесь, он бы и за смелость детей похвалил.

Еще бы не нужна смелость: лезть одному в такую грязь — это тебе не летом, когда водичка по колено да и камыши были так малы, что до середины водоема охотника в них с берега видно. Сейчас-то и вода холодней, и глубже озеро насколько стало, и камыши вон как поднялись — еще бы смелость не требовалась теперь туда с ружьем лезть! Нет, жаль, жаль — не может папка их нынче видеть! Но ничего, зато они маму удивят результатами. Утка на озере есть, сами видели, а в таких зарослях подкрасться к ней на выстрел — раз плюнуть. И Олежка, улыбаясь, представил удивленное мамино лицо, когда они (пусть и грязные, как свиньи — это пустяки!) придут сегодня вечером домой, поставят в угол так приятно пахнущую порохом двустволку и гордо протянут маме каждый по паре тяжелых северных крякв. Во это будет эффект!

В камышах, где-то у чистой воды, ударил выстрел и за ним сразу другой. Утиная стая поднялась в воздух и развернувшись, закружилась над водоемом. И когда снова из камышей, раздались два выстрела, Олежка понял, что заряды у брата вышли. Ну что ж. Это тоже не плохо. Значит, он скоро выйдет на берег, может, и с добычей, и потому надо поскорее раздеться, чтобы успеть до темноты самому хоть разик бахнуть по кряквам. Вообще-то можно начинать раздеваться уже сейчас — нечего сидеть без дела.

Обнажившись, Олежка снова уселся на верху крутого берега, поджидая возвращения брата и вовсю отмахиваясь от комаров, которые (даром что октябрь), почуяв разгоряченное тело, так и набросились на подростка.

Однако чего-то этого Сашки долго нет. Наверное, подстрелил дичину и ищет ее в зарослях. А то еще в камыши утка упадет. В такой гущине это — пиши пропало — ни за что ее не добудешь без собаки.

Между тем солнце садилось и вскоре опустилось за синевшие на западе силуэты Кавказских гор. Сашки все не было. Все-таки это совсем уж нечестно — взять чужое ружье и болтаться с ним до самой ночи по камышам, когда оно и даром никому не будет нужно из-за темноты. Может, позвать его? Если добычу ищет, то в сумерках хочешь не хочешь, а придется прекращать поиски — все равно ничего не найдешь. Олежка уже встал во весь рост на берегу, собираясь кричать Сашке, чтобы кончал ночевать, шел обратно с чем есть, когда откуда-то из глубины темных зарослей до него явственно донеслось:

— Помоги!

И сразу жуткая тишина упала на все вокруг. Не помня себя, подросток кинулся к воде. Легко сказать — помоги! А куда идти помогать? Ступив в глубь два-три шага, Олежка сразу оказался по пояс в воде. Заросли камышей, казавшиеся невысокими с берега, были теперь гораздо выше его головы, полностью скрыв подростка. И тут снова донесся призыв о помощи. В один миг Олежка вылетел на берег. Выбежав на гребень, сложив руки рупором, он, что было сил заорал в темноту:

— Санек!! Ты где? Я вот он стою! Видишь меня? Я же не вижу, куда к тебе в темноте идти! Я буду тебе кричать, а ты иди сюда спокойно, на мой голос! Только спокойно иди, не волнуйся! Помнишь, мы же сто раз охотились здесь летом? Дно везде ровное, ям нету. Спокойно иди на мой голос и все лишнее брось (тут у Олежки сжалось сердце). Ружье только постарайся не выбрасывать, пожалуйста, Санек!

Охрипнув от криков, Олежка нагнулся к своим вещам и выхватил из кармана куртки фонарик. Подняв его над головой, он начал светить и кричать во тьму, кричал, пока ближайшие черные заросли не раздвинулись и из них не появился такой же черный от налипшей грязи маленький охотник — его родной брат Сашка. Тогда Олежка отшвырнул фонарик и бросившись к воде, изо всех сил сжал в объятиях замерзшего брата. Одевались они уже в полной темноте, оба, клацая зубами — Сашка, наверное, от холода, а Олежка — от пережитого страха.

— В-вот т-так озеро! Т-там и в-впрямь н-неглубоко, н-но в т-такой тьме я и б-берег из в-вида п-потерял. П-пока с-стрелял — в-видел, а п-потом он п-пропал. Вот и з-запросил п-помощи. Х-хорошо, что ты д-догадался фонарик взять, — заикался озябший Сашка.

— Х-хорошо, что т-ты р-ружье не утопил, — заикался в ответ Олежка.

И, стараясь получше рассмотреть в темноте лежащую около них, добытую братом утку, без конца повторял:

— Маме все равно будет чем похвалиться. Только мы ей ничего лишнего не скажем, правда же? А так, потихоньку, скромненько пришли, “бээмку” в уголок, дичину на стол и все, без подробностей. А мама все равно рада будет. Даже если мы ей ничего говорить не станем. Маме наши охотничьи приключения знать не обязательно. Она и так будет рада, что мы вот так пришли оба — целые, невредимые и довольные. Правда, Сашок?

Домой ребята шли уже ночью. Старались идти побыстрее, чтобы согреться на ходу, но очень быстро не получалось в темноте. Впрочем, спешили они не зря — озноб проходил. И уже подходя к дому, Саша вдруг остановился, и переводя дыхание, сказал, стараясь рассмотреть в темноте Олежкино лицо:

— Знаешь, хоть у тебя теперь и билет свой, и ружье, но давай уж без папки на Рыбхоз больше не ходить — одним все равно охотиться там паршиво. С ним гораздо лучше, правда?

И Олежка, обняв брата за плечи, усмехнулся из темноты:

— Я сам об этом думал…