Я хотел бы рассказать о полемике, которая возникла в начале XX века между такими значительными религиозными деятелями, как Владимир Сергеевич Соловьев и Дмитрий Сергеевич Мережковский. Точку зрения Д.С. Мережковского поддержал в юбилейном Лермонтовском сборнике 1914 года С.В. Шувалов. Речь идет об оценке личности и творчества М.Ю. Лермонтова этими видными религиозными деятелями, причем мой рассказ основывается на статье Д.С. Мережковского “М.Ю. Лермонтов – поэт сверхчеловечества” (1909).
В 1901 году в “Вестнике Европы” была опубликована посмертно статья Владимира Соловьева “Лермонтов”, в которой этот религиозный мыслитель-философ писал: “Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий, которое для краткости можно назвать “ницшеанством”. Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше”. И далее в этой статье Вл. Соловьев пишет, что вся жизнь поэта была непрерывной цепью “злокачественных поступков: с детства обнаружились в нем черты злобы прямо демонической. Взрослым он вел себя так же, в особенности по отношению к женщинам, и это демоническое сладострастие не оставляет его до самого его горького конца”. Дуэль с Мартыновым – “этот безумный вызов высшим святым силам” был последним и самым злокачественным поступком поэта. “Бравый майор Мартынов” (как называет его Вл. Соловьев) оказался орудием небесной кары за “бесовскую” гордыню поэта. И далее Соловьев произносит приговор поэту: “Осталось от Лермонтова несколько истинных жемчужин поэзии”, затерявшихся в навозной куче “свинства”, в “обуявшей соли демонизма”, в “человекоубийственной лжи”. В этом приговоре философа нашла последнее выражение та ненависть, которая преследовала поэта всю его жизнь. А вот полковой писарь из канцелярии генерал-адъютанта Граббе, указывает Д.С. Мережковский, оказался милосердней христианского философа: писарь доносил в ответ на запрос военного министра о поручике Лермонтове: “…служит исправно, ведет жизнь трезвую и ни в каких злокачественных поступках не замечен”. Философ Владимир Соловьев, наоборот, постарался вбить осиновый кол в могилу поэта.
Ненависть к Лермонтову или хотя бы нелюбовь к нему сопровождала поэта при жизни и после его смерти. Достоевский, так много сказавший о Пушкине, ни слова не говорит о Лермонтове, которому в своей мистике обязан едва ли не более, чем Пушкину. Для этого достаточно обратиться хотя бы к описанию Петербурга в незаконченной повести Лермонтова “Штосс”. Интерес Ф.М. Достоевского к личности Лермонтова безусловен. Об этом свидетельствует хотя бы изображенная в романе “Бесы” дуэль Гаганова и Ставрогина. Описание этой дуэли перекликается с поединком Лермонтова с Мартыновым, причем досконально, даже в мелочах. Однако напрямую о Лермонтове Федор Михайлович лишь единственный раз вспоминает, когда сравнивает его с “бесноватым” Ставрогиным, у которого (по Достоевскому) “в злобе выходил прогресс даже против Лермонтова”. Эту ненависть писателя можно объяснить, если вспомнить, что в своей пушкинской речи Достоевский воскликнул: “Смирись, гордый человек!”. Д.С. Мережковский пишет, что Достоевский не сумел с полной ясностью определить, чем истинно Христово смирение сынов Божиих отличается от мнимо-христианского смирения рабов. “Смиряла нас русская природа… и русская история: византийские монахи и татарские ханы, московские цари и петербургские императоры. Смирял нас Петр, смирял Бирон, смирял Аракчеев, смирял Николай I, ныне смиряют карательные экспедиции и ежедневные смертные казни” (напомню, что статья эта была написана в 1909 году, во времена столыпинской реакции).
Любопытно еще и такое высказывание Д.С. Мережсковского: если кто из русских писателей и начинал бунтовать, то заканчивал смирением. “Забунтовал Пушкин, написал оду “Вольность” и смирился – написал оду императору Николаю. Забунтовал Гоголь, написав первую часть “Мертвых душ” – и смирился, сжег вторую часть и благословил крепостное право. Забунтовал Достоевский, пошел на каторгу – и вернулся проповедником смирения. Забунтовал Лев Толстой – и смирился, кончил непротивлением злу насилием.
Не смирился только один поэт – Лермонтов. И не потому, что не успел смириться из-за своей молодости. В бунте Лермонтова, в его гордости есть некая святыня, от которой поэт не откажется никогда. Что же это за гордыня и с чем она связана?
“Мы, – пишет Д.С. Мережковский, – думаем о том, что будет с нами после смерти и не умеем, не можем, не хотим думать о том, что было до рождения. Нам дано забыть, откуда – для того чтобы яснее понять, куда. Таков общий закон мистического опыта. Исключения из него редки, редки те души, для которых поднялся угол страшной завесы, скрывающей тайну премирную. Одна из таких душ – Лермонтов”.
В 15 лет Лермонтов пишет: Я счет своих лет потерял И крылья забвенья ловлю. Как я сердце унесть бы им дал, Как бы вечность им бросил мою!
Воспоминание и забвение – такие две главные стихии в творчестве Лермонтова. Он говорит о своем alterego – Демоне: Забыть? Забвенья не дал Бог, Да он и не взял бы забвенья!
Далее Мережковский пишет: “К тому, что было до рождения, дети ближе, чем взрослые. Вот почему обладает Лермонтов способностью возвращаться в детство, то есть в какую-то прошлую вечную правду. Весь жизненный опыт ничтожен перед опытом вечности. Поэт знает все, что будет во времени, потому что он знает то, что было в вечности”.
…много было взору моему
Доступно и понятно потому,
Что узами земными я не связан
И вечностью и знанием наказан.
В 16 лет у поэта первое видение своей смерти:
На месте казни, гордый, хоть презренный,
Я кончу жизнь мою.
Через год:
Я предузнал мой жребий, мой конец:
Кровавая меня могила ждет.
Через шесть лет:
Я знал, что голова, любимая тобою,
С твоей груди на плаху перейдет.
Через год: Я предузнал мой жребий, мой конец: Кровавая меня могила ждет. Через шесть лет: Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет.
И, наконец, в 1841 году, в самый год смерти – стихотворение “Сон”: Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя.
Именно такими словами описывает рану поэта секундант Мартынова А.И. Васильчиков. А описание дуэли Печорина с Грушницким – не является ли оно как бы пересказом дуэли Лермонтова с Мартыновым?
А откуда Лермонтов знал, что “спит земля в сиянье голубом”? Можно, конечно, сказать, что эти слова – случайная поэтическая находка, но когда мы читаем эти строки, то верим в какое-то надмирное виденье поэта: видит планету Земля такой, какой ее увидел Юрий Гагарин. И в этом нет никакой мистики: это та никак не объяснимая нынешней наукой способность гения, как говорил Маяковский, “видеть то, что временем закрыто”.
Этот взгляд Лермонтова на землю как бы с высоты, характерен для всего творчества поэта. Вспомним: “И над вершинами Кавказа изгнанник рая пролетел…”
Такое же надмирное виденье отражено в стихотворении “Спор”, где каждая страна Востока показана как бы с высоты:
Пену сладких вин
На узорные шальвары
Сонный льет грузин;
И, склонясь в дыму кальяна
На цветной диван,
У жемчужного фонтана
Дремлет Тегеран.
Вот у ног Ерусалима,
Богом сожжена,
Безглагольна, недвижима
Мертвая страна.
Дальше вечно чуждый тени
Моет желтый Нил
Раскаленные ступени
Царственных могил.
Бедуин забыл наезды
Для цветных шатров
И поет, считая звезды,
Про дела отцов.
Характерно, что, как на это уже обратил внимание литературовед Э. Найдич, каждая строка, в которой описание той или иной восточной страны, представлено точным цветовым определением.
Обратимся теперь к утверждению Д.С. Мережковского о том, что Лермонтов первый в русской литературе поднял религиозный вопрос о зле. “Почему, зачем, откуда зло? Если есть Бог, то как может быть зло? Если есть зло, то как может быть Бог?” Этот вопрос связан с глубочайшим вопросом теодицеи, то есть теории богооправдания – важного вопроса богословия и религиозной философии. Я не собираюсь забираться в дебри философии и скажу только, что в связи с этим Вл. Соловьев упрекает Лермонтова в “тяжбе с Богом”, “Лермонтов говорит о Высшей воле с какою-то личною обидою”. Мережковский подтверждает эти слова Вл. Соловьева: “Никто никогда не говорил о Боге с такою личною обидою, как Лермонтов”. И приводит его поэтические строки, написанные в разное время:
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей?
Никто и никогда не обращался к Богу с таким спокойным вызовом:
И пусть меня накажет Тот,
Кто изобрел мои мученья.
Никто и никогда не благодарил Бога с такою горькою усмешкой, как Лермонтов, когда, перечислив свои многочисленные страдания, поэт благодарит Бога и заканчивает свою благодарность словами:
Устрой лишь так, чтобы Тебя отныне
Недолго я еще благодарил.
Эти слова написаны в 1840 году, а в 1841 поэта не стало. Вл. Соловьев осудил Лермонтова за богоборчество, а Мережковский возражает: “Но кто знает, не скажет ли Бог судьям Лермонтова, как друзьям Иова: “горит гнев Мой за то, что вы говорили о мне не так верно, как раб Мой Иов” – Лермонтов. И далее Мережковский приводит цитату из Книги Бытия, в которой говорится о борьбе Иакова с Богом, и в этой борьбе с Богом Иаков заявил: “Не отпущу Тебя, доколе не благословишь меня!” Вот таким Иаковом представляет Мережковский Лермонтова, предполагая о движении поэта от богоборчества к богосыновству. Я не намерен ни подтверждать, ни опровергать это мнение Мережковского хотя бы потому, что (повторюсь!) не являюсь специалистом в христианском богословии.
Остановлюсь еще на одном любопытном замечании Мережковского: он отметил, что в своих произведениях Лермонтов никогда не обращается к имени Христа, за исключением одного случая, когда упоминает страдания Спасителя. Все остальные его обращения, все инвективы, все благодарения и упования на библейского бога – Яхве, Иегову. С ним, Вседержителем, поэт вступает в общение, как библейский же Иаков. Но можно ли из этого делать вывод, что Лермонтов, как считал Вл. Соловьев, не был истинным христианином? Но что это за звание – “истинный христианин”? Какой-то почетный знак, что ли, который можно повесить на шею и носить его как признак некоего благородства?
Без сомнения, М.Ю. Лермонтов был верующим человеком – да иначе и не могло быть. Он вырос в доме бабушки, глубоко верующей женщины, всю жизнь возил с собой икону св. Иоанна Воина, подаренную ею. В “Казачьей колыбельной песне” есть такие слова:
Дам тебе я на дорогу
Образок святой.
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой.
Но вот что любопытно: Д.С. Мережковский обращает внимание на то, что самые теплые слова поэт находит, обращаясь к Богоматери:
Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль покаянием.
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную,
Ты воспринять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.
Такая вера в Богоматерь, небесную заступницу была характерна для простого русского народа, и именно потому Богоматерь была самой близкой святыней великому русскому поэту.
Заканчивая эти размышления, хочу сказать, что статья Дмитрия Сергеевича Мережковского, о которой шла речь выше, открыла для меня более полно не только личность великого поэта Лермонтова, но и личность самого автора статьи – Д.С. Мережковского.
Анатолий Белинский,
член Союза писателей России