И вот они все вышли прочь и оставили его одного. Все голоса, и взгляды, и дыхания исчезли. Вместо шума, и толкотни, и споров воцарилась внезапная тишина, в которой он начал слышать шаги своего будущего. Комната показалась ему просторной, обжитой, богатой. Кресло — как никогда удобным. Все затопил блаженный покой, с лучами солнца из окна, лежащими на полу у его ног. Он огляделся. Рассматривал, как бы запоминая, узоры цветов и птиц на обоях. Затем взглянул на кресла и безмолвные книги на полках. Глаза его остановились на единственной здесь картине, столь любимой им. Фон картины — пепельный или скорее чуть забеленно черный, затем этот цвет золы постепенно, постепенно сходит на нет, и постепенно, постепенно в левом нижнем углу картины появляется некий призрак, сидящий одиноко в кресле и глядящий в пустоту; а в углу правом нижнем начинает брезжить словно бы зажигающаяся вечерняя заря, сначала лишь проблеском, потом постепенно, постепенно собирается в громаду, глыбу крепко-красного цвета и апельсинового с золотом. Он отдался покою, расслабился в этом удобном креслекачалке и начал покачиваться вперед и назад. Когда еще бывали у него мгновения такого полного спокойствия? Пусть бьются другие за стенами этой комнаты, в этом гвалте, пусть дойдут в своем безумии до самой смерти. Он говорил сам с собой. Не нравится мне эта покорность, и одиночество, и безмолвие. Вот его глаза, голова, голос, тело — полностью возвращаются к нему же, и он чувствует здесь свое бытие и свои движения вместе с креслом, как оно наклоняется вперед и возвращается назад, словно танцор. С того момента, когда они все вышли прочь, он чувствует себя переполненным самим собой, кровь его бьется над этим креслом, и ощущения наполняют комнату, и мысли его прорастают в пространство. Отправить других в этот адский огонь, как они его не раз отправляли!
Нити солнца отступили в безмолвии, словно пробрался вор, и, как воры, появились первые прозрачные тени, затем свет и тени смешались, слились, и воцарившиеся в комнате сумерки увеличили его наслаждение покоем и теплом, и постепенно, постепенно площадь тьмы росла, и постепенно, постепенно свет солнца гас, и вот уже не осталось ничего кроме легких бликов, и холодный, ледяной мрак словно бы просочился в самую сердцевину солнца, и затопил все, и погрузил комнату целиком в черноту. Итак, они все вышли прочь и оставили его одного, прислушиваться к пустоте. Рисунок на обоях, и кресла, и безмолвные книги, и дверь, и шторы, и силуэт сидящего человека на картине — все это скрыла тьма, наступающая издалека, из-за стен, и поглотившая все с неожиданной быстротой. Он остановил качание кресла. Нажатия кнопки будет довольно, чтобы прогнать тьму, но вдруг он обнаружил, что не может встать. Он понял, что не ощущает ног, попробовал пошевелить ими, но чувствительность их исчезла, их как бы вообще не было. Хотел опустить руку, чтобы ощупать ноги, но не смог дотянуться. И другая рука не действовала, не мог пошевелить ею. Тело его восстало против движения, а глаза не видели ничего кроме тьмы. Голову сотрясали удары ужаса, и долгие века наваливали на него лед и безмолвие — ужасное, бесконечное, оглушающее. Единственным выходом был бы крик, который услышал бы кто-то за стенами, внял бы его воплю о помощи, его рыданиям. Он открыл рот и почувствовал слабый укол радости: значит, рот его был в порядке, мог действовать! И он наполнил грудь воздухом до отказа и закричал таким мощным криком, что, казалось, вдребезги разобьются стены, и однако же он ничего не услышал, кроме все того же наползания тишины и тьмы, и кромешного липкого ужаса — они все вышли прочь и оставили его одного, на картине на стене.
Абдельхамид Ахмад
Перевел с арабского А. Андрюшкин
Об авторе: Абдельхамид Ахмад родился в г. Дубай. Работал руководителем корреспондентской сети газеты «Сабеган», главой попечительского совета Премии султана Ависа. Опубликовал книги: «Плавание в заливе отменяется» (рассказы), «Бодрствующий» (рассказы), «На берегу реки» (рассказы), «Вместе с народом» (статьи).